Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Свет, Светик — это было его детское имя, которое прилепилось к нему на всю жизнь. По-настоящему его звали — Феликс. Феликс Светов. Он был тогда довольно известным «новомирским» литературным критиком. Светов — это, конечно, псевдоним, образовавшийся от того же его детского имени и давно уже вытеснивший не только из памяти всех, кто его знал, но даже, наверно, и из собственной его памяти родовую фамилию, доставшуюся ему от отца.
Отца Феликса звали — Цви Фридлянд. Был он известный советский историк, автор фундаментальных монографий о Дантоне, Робеспьере и других вождях Великой французской революции. В 30-е годы — декан исторического факультета МГУ. В 37-м, разумеется, расстрелян. (Помимо
До недавнего времени Свет тоже входил в наш тесный круг. И хотя был он, как я уже сказал, известным «новомирским» критиком, и хотя Боря Слуцкий, любивший субординацию, когда Зоя, расставшись с предыдущим своим мужем поэтом Марком Максимовым, стала женой Света, отметил, что она вышла замуж с повышением, — несмотря на все это, вошел он в нашу компанию как муж Зои. И так — уже навсегда — «Зойкиным мужем» для нас и остался.
Отчасти это объяснялось женственной натурой Света. Но красавица Зоя не просто вертела мужем на бытовом уровне (такое случается во многих семьях). Свет сразу признал не только светское, но и, так сказать, духовное Зоино лидерство. И когда узналось, что Зоя и Свет крестились, никто из нас не сомневался, что именно Зоя приняла это решение за них обоих, что это она «охмурила» беднягу Света, как ксендзы Козлевича, потащила его за собой в крестильную купель, и он покорно пошел туда за нею, как бычок на веревочке.
А до своего (точнее — до их совместного с Зоей) обращения Свет был очаровательный рубаха-парень, выпивоха и бабник. Встречая в какой-нибудь компании красивую женщину, он подходил к ней и спрашивал:
— Откуда вы такая?
И сразу закручивался, стремительно разворачивался новый, очередной роман.
Когда они с Зоей только-только поженились, сидели мы с ним как-то вдвоем, что-то пили. И Свет — уже в тумане винных паров — сказал:
— Я знаю, у тебя там что-то было с Зойкой. Но ты не думай…
— Чушь, — воспротивился я. — Ничего у меня никогда с ней не было.
— Да ладно, брось! — махнул он рукой, давая понять, что все это не имеет для него решительно никакого значения. Во всяком случае, в сравнении с тем, что сейчас мы вот так хорошо сидим. И, опрокинув очередную — уж не помню, какую по счету, — рюмку, громко запел:
— А потом отдавалась!..
Таким я и вижу его сейчас: в полутьме (дело было теплым летним вечером, на дачной террасе) белеет его расстегнутая рубаха. И он поет на какой-то импровизированный, цыгано-романсовый, совсем не подходящий к этим рафинированным северянинским строчкам мотив:
— До рассвета рабыней проспала госпожа…
Поет словно бы на юморе, словно бы слегка издеваясь, иронизируя над этой пошлятиной, но в то же время и с душой, со страстью, с веселым пьяным надрывом, с каким-то даже отчаянием:
— A-а потом атдава-алась!!!..
А с Зойкой у меня действительно никогда ничего не было. Хотя она была так хороша, что не влюбиться в нее было просто невозможно.
Помню, однажды она заглянула ко мне в «Пионер». Какие-то длинные зеленые серьги, зеленые глаза… Она была ослепительна. Наши «пионерские» дамы просто обомлели, когда я поднялся ей навстречу и мы с ней расцеловались. Они, конечно, даже представить себе не могли, что молодой мужчина, вот так вот запросто целующий такую женщину, испытывает к ней только братские, только товарищеские чувства.
А между тем это было именно так.
Вот каким я был идиотом!
В свое оправдание могу сказать, что Зоя была на редкость хорошим, верным товарищем.
Когда
Только Зоя сумела уговорить его все-таки пойти на похороны. И в продолжение всей этой долгой, душераздирающей (Гале было 39 лет, и у гроба рыдали совсем еще не старые ее родители) кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле державшимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая в руке его ладонь.
Итак, распираемые выпитым пивом, мы вспомнили, что где-то здесь, близ Никитских Ворот (Корнилов, хранивший в памяти все на свете цифры, запомнил даже номер дома и номер квартиры), живет наша подруга Зоя со своим мужем Светом.
В то время они от нашей компании уже почти совсем отошли, и ни один из нас, кажется, даже ни разу еще не был тут, в их новой квартире, куда они уже скоро год, как перебрались из старой, располагавшейся близ Курского вокзала.
Эта близость к Курскому вокзалу — самому злачному месту тогдашней Москвы — сыграла однажды с Зоей и Светом довольно злую шутку.
Уезжая куда-то на месяц — то ли по каким-то своим делам, то ли отдыхать, — они оставили на это время в квартире гостившую у них Зойкину мать. Та была женщина предприимчивая и, что называется, без предрассудков. Оставшись на целый месяц одна в большой (четырехкомнатной, если память мне не изменяет) квартире, она здраво рассудила, что нет никакого резона в том, чтобы эта драгоценная жилплощадь пустовала просто так, без всякого профита. И, поразмыслив, нашла самый простой и — в тех обстоятельствах — пожалуй, оптимальный вариант извлечения прибыли из пустующих комнат: стала сдавать (по часам) свободную жилплощадь ищущим пристанища парочкам. Среди поблядушек, промышлявших у Курского своей древнейшей профессией, редкая владела собственной жилплощадью, поэтому в клиентах у Зойкиной матери не было недостатка. Счастье, подвалившее ей, длилось целый месяц. Но когда Свет и Зоя вернулись, история эта каким-то образом стала им известна. Может быть, даже сама виновница, не видя в затеянном ею доходном предприятии ничего худого, простодушно поведала детям о том, какую прибыль удалось ей извлечь из простаивавших без всякого толка пустых комнат.
Мама Света — тоненькая, хрупкая, интеллигентная Надежда Львовна — даже семнадцать лет сталинских лагерей не смогли не то что выколотить из нее, но даже поколебать эту ее врожденную интеллигентность — была просто в шоке. Особенно поразило ее, что и кабинет Света, где за старинным, каким-то чудом уцелевшим фамильным письменным столом он сочинял свои критические опусы («Ушла ли романтика?») — тоже был превращен не ведавшей никакого стыда бандершей в обитель разврата.
— В рабочем кабинете писателя! — потрясенно повторяла она.
Сам Свет, да и Зоя тоже, потрясены не были. Они отнеслись ко всему этому происшествию с юмором, с веселым и, я бы сказал, здоровым цинизмом.
И вообще были они тогда веселыми, забубенными ребятами, без всяких предрассудков. Кто бы мог подумать, что вдруг, неведомо как и неведомо откуда, снизойдет на них эта так называемая благодать и они превратятся в то, во что превратились.
— Да, — сказал Фазиль, когда мы отсмеялись, припомнив все комические подробности той давней истории. — Я тут недавно его встретил…