Скупые годы
Шрифт:
– Вставай, Обломов!
– А ты, а ты мальчишница. Всегда с мальчишками вертишься.
Люська помрачнела. Хотела что-то сказать, но я перебил ее:
– Уходи. Чего стоишь?
Рванул на себя одеяло, затискал голову под подушку и уже оттуда прохрипел:
– Дура.
И замер, ожидая такого же ответа. Но Люська молчала. В комнате стояла тишина, среди которой как-то особенно громко тикали часы. Но вот скрипнула половица, и я почувствовал, что Люська осторожно подошла к кровати. Послышался ее голос:
– Вова...
И снова тишина.
Я насторожился.
– За что вы со мной всегда ругаетесь? Я вовсе не дура, - проговорила она.
– За что вы меня не любите? Что... я... ва...м сде-лал...ла?
И, присев на кровать, заплакала. Я приподнялся и, ошеломленный, уставился на нее. Я первый раз видел Люську такой, и мне стало жалко ее. Хотелось утешить, а как - я не знал.
А Люська всхлипывала, теребила на коленях цветастое платье и все повторяла: "За что... вы... ме...ня не люби...те?"
Я недоуменно моргал глазами и оглядывался по сторонам.
Мне было не по себе. Я был готов сказать Люське, что люблю ее, как вдруг под окном послышался чей-то ехидный смешок.
Вздрогнув, я упал на подушку, а Люська испуганно выбежала на улицу.
– Ага, мальчишница, знаю теперь, что ты к Вовке ходишь, - донесся до меня радостный голос Саньки Офонина, - знаю. Всем расскажу.
И все стихло. Только в душе у меня залегла какая-то неясная тревога. Я понимал, что если Санька расскажет ребятам о том, как Люська плакала возле моей кровати, надо мной будут подтрунивать и мне не избежать насмешек. Я заранее предвидел язвительные улыбки, стискивал кулаки и мысленно грозил: "Ну, слюнтяй, только разболтай". А тревога в груди все росла, и только ночь, проведенная без сна, помогла мне забыться, я задремал. Не слышал, как в комнату вошел Витька, и очнулся только тогда, когда он спросил:
– Спишь?
Я отрицательно помотал головой.
– Ну. А Люська прибежала ко мне, говорит, никак тебя не добудилась.
Я вспыхнул и молча отвернулся.
Витька взял меня за плечо, тряхнул.
– Вставай.
– Зачем?
– Картошку в хранилище перебирать. Вчера председатель и учитель, Григорий Иванович, собирали всех школьников и просили поработать. Так что - поспал, хватит.
Витька сбросил с меня одеяло и засмеялся. А через несколько минут мы уже шагали по улице.
День был теплый, солнечный. Шли не торопясь. Над деревней весело летали жаворонки. На ветвистых березах радостно свистели и хлопали крыльями скворцы.
Но вот мы спустились в глубокое подземное овощехранилище, и нас обступил полумрак. Пахло прелыми овощами и плесенью. Слышались мальчишечьи голоса. Визг. Смех. Шла перестрелка гнилой картошкой.
Мы с Витькой выбрали себе темный угол и молча взялись за работу. Откуда-то вынырнул Синичкин и, присев рядом со мной, весело заговорил:
– Где ты вчера пропадал?
– А что?
– Собрание было. Ох и интересно. Саньку Офонина пробирали.
Я насторожился.
– За что?
– Как за что? Это он у старого-то мерина хвост отрезал. А Люська его выдала. Председатель вызвал его к столу и спрашивает: "Зачем
"Так вот почему Санька за Люськой следил сегодня, - мелькнуло у меня в голове. И тут же подумал: - Разболтает". Стиснул в руке картошину и злобно запустил ее в угол.
А Синичкин все говорил и говорил. Но я не слушал. Я был занят своими мыслями. К тому же сырой воздух и мрак смыкали глаза. Хотелось спать. Руки работали все медленней и медленней. Тревожная мысль о Саньке, о Люське заволакивалась туманом. Голос Синичкина уплывал все дальше и дальше. Я не заметил, как свалился на бок и заснул.
Проснулся от громкого смеха.
Голова моя покоилась на груде картофеля. Витька беззаботно, раскинув в стороны руки, похрапывая, спал рядом. Вокруг нас кольцо ребят, смех. Я притворился спящим, сонно перевернулся и вдруг услыхал голос Люськи:
– Григорий Иванович, они не виноваты, - говорила она, - они ночью не спали. Мне Витькина мать рассказывала. Они на свинарнике дежурили, вместо Вовкиной матери.
– Оправдывай, - протянул Санька Офонин.
Я затаил дыхание, съежился.
Сейчас разболтает.
Так и есть.
– Ты лучше расскажи, как утром ревела около Вовкиной кровати: "Вы ме...ня не лю...би...те".
И в ушах моих, словно выстрел, раздался дружный хохот.
Я весь подтянулся, вскочил и что было сил наотмашь ударил Саньку по лицу.
Он вскрикнул и упал, а я, как кошка, прыгнул к выходу.
В овощехранилище позади меня стояло грозное молчание. С этого дня мне долго не было покоя.
Саньку я колотил при каждом удобном случае, а с Люськой старался не встречаться, не видеть ее совсем. Злился на нее, за что - не знаю. Просто, наверно, за то, что ребята не на шутку звали меня женихом, а ее невестой. На утоптанной школьной тропе часто появлялись вырезанные ножом слова: "Люся плюс Вова" или "Вовка плюс Люся". Мне было от этого обидно и стыдно до слез. Я бешено топтал ненавистные слова и крупно писал: "Дураки". Но это не помогало. Слова появлялись вновь. Злоба на Люську увеличивалась. К тому же я знал, что Люська к насмешкам относится хладнокровно и, когда ее дразнят невестой, задорно отвечает:
– Ну и что - невеста. А вам завидно?
Я понимал, что такие ответы Люськи все прочнее и прочнее привязывают ко мне кличку "жених", и, кажется, возненавидел Люську совсем.
Я даже старался не встречаться с ее отцом - Егором. А Егор, как нарочно, часто попадался на моей дороге, останавливался и ласково расспрашивал об учебе, об отце. Его мягкий добродушный бас проникал мне в самое сердце. Хотелось заплакать и, как отцу, рассказать ему все, что наболело в душе, но я сдерживался, скупо отвечал на вопросы и все больше замыкался в себе. Меньше бегал по улице, чаще ссорился с ребятами и почти ни с кем не разговаривал.