Скупые годы
Шрифт:
Презрительно повернулся ко мне спиной и быстро зашагал к реке.
– Витька!
– вспыхнул я, сжимая кулаки.
Он обернулся. Но я молчал. Я не мог говорить: меня душила злоба. Хотелось кинуться и вцепиться в лохматую Витькину голову, но я сдержался. До боли стиснул кулаки и прошептал:
– Так, значит, ты думаешь... ты думаешь, что я не ухожу из молодежной бригады из-за Люськи.
Витька хитро сверкнул глазами и, видя мои сжатые кулаки, принял воинственную позу.
С минуту тянулось напряженное молчание.
Мы,
Наконец Витька опомнился, зачем-то присвистнул и снова зашагал к реке.
А я как вкопанный стоял и глядел ему вслед.
"Так вот, так вот он что думает, - кипело во мне, - ну погоди, я тебе покажу". И я со злостью пнул ни в чем не повинный куст помидора.
Из-за Люськи...
"А отчего же?
– спросил какой-то внутренний голос, от которого я вздрогнул.
– Отчего?"
И не нашел ответа. Украдкой взглянул на Люську и, встретив ее беспокойный взгляд, стыдливо опустил глаза.
В груди моей вспыхнула тревога. Я понял, что люблю Люську. И решил во что бы то ни стало скрыть это от Витьки. Решил рассеять его подозрения. Для этого я бросил работу и тоже отправился на реку.
А следом за мной бросили работу и прибежали купаться все мальчишки.
Река ожила, зашумела пронзительным визгом и смехом, но в самый разгар веселья, когда Синичкин "выщупал" рака, на берег прибежала Люська.
Белая косынка на ее голове съехала на самый затылок, косички расплелись, лицо покраснело от волнения.
– Вылезайте, - закричала она, - что вы делаете? Не знаете, что ли, что скоро за помидорами приедут машины? Вылезайте, говорю. А то... а то...
Люська захлебнулась, сорвала с головы косынку, прижала ее к глазам и заплакала.
Гомон над рекою сразу стих. Ребята, переглядываясь, один за другим начали понуро покидать реку. Не спеша они подбирали разбросанные на берегу рубашки и шли в огород.
Скоро в воде остались только мы с Витькой.
– А вы не пойдете?
– Люська метнула в нас гневный взгляд.
– Ну хорошо. Покаетесь.
Я засмеялся. Однако мне было не весело. Мне просто надо было показать Витьке, что я не придаю Люськиным словам никакого значения. На самом же деле я лгал. Мне не хотелось обижать Люську, поэтому и смех у меня получился сухой и быстро оборвался.
– Да, да, еще как покаетесь, - повторила Люська.
Гордо повернулась и ушла.
А мы продолжали купаться.
Витька после Люськиных угроз, по-видимому, не желал выходить из воды и приступать к работе первым, чтобы не показаться трусом. Я же ни за что не хотел покидать реку раньше Витьки. Мне казалось, что этим я убедительно покажу свое равнодушие к Люське и рассею его подозрения.
Между нами началось безмолвное состязание. Я старался делать вид, что не замечаю товарища и купаюсь ради своего удовольствия, а Витька нарочно не смотрел на меня.
Так мы купались долго. Купались до того, что от холодного
И не знаю, чем бы все это кончилось, если бы на берегу не показался Егор. Он пришел набрать в небольшой бочонок питьевой воды для бригады, которая неподалеку от нас косила рожь.
Осторожно спустившись к реке, Егор выбрал удобное место, утопил бочонок в воду и ждал, когда он наполнится, а я тем временем тихо подбирался к нему. Мне хотелось обрызнуть его водой и посмеяться, но, остановившись за кустом, совсем рядом с Егором, я раздвинул ветви и заметил, что он одним глазом следит за бочонком, другим - наблюдает за мной.
Я чему-то обрадовался, выскочил из своей засады, споткнулся и со всего маху грохнулся к ногам Егора, окатил его липкой грязью. Испугался, прыгнул в сторону и замер. Ждал. Думал, Егор разразится бранью, но Егор молчал. Смахнул рукавом с лица черные веснушки, насупил угрюмые брови и молчал.
Я беспокойно поглядывал на его огромные мозолистые руки и подумывал уже пуститься подобру-поздорову прочь, как вдруг губы Егора зашевелились.
– Я о тебе лучше думал, - пробасил он и так сурово взглянул мне в лицо, что я отшатнулся.
– Отец-то, поди, уходил на фронт, наказывал не баклуши бить. Забыл. Работать надо.
Сказал, взял бочонок и скрылся в зарослях тальника. А я, оглушенный его словами, медленно вышел на берег.
"Работать надо, работать надо", - стучало в голове, и перед глазами вставало грустное лицо отца. Слышались его последние тяжелые слова: "Я уйду на фронт, ты останешься здесь за меня. Матери помогай. Работы не бойся. Надо пахать - паши, надо косить - коси, надо стога метать - мечи, и этим ты вместе со мной будешь воевать с врагами".
"Папа, папа", - шептал я, надевая рубашку. И вдруг понял, что мы с Витькой можем и должны выполнять работу более тяжелую.
Я торопливо оделся и, не взглянув на товарища, быстро зашагал, но не в огород, как хотел раньше, а прочь от него, в таловые кусты.
Я твердо решил уйти из молодежной бригады во взрослую и работать на лошади по-настоящему.
Однако Витьке говорить мне об этом не хотелось. Не хотелось мириться с ним.
Витька тоже не разговаривал со мной; мы несколько дней не виделись совсем.
Не знаю, как вел себя в это время Витька, я же каждый день вставал по утрам раньше обычного и тайком от матери выходил на крыльцо подкарауливать бригадира взрослой бригады - дядю Петю.
А когда мне это удавалось, я следовал по его пятам и жалобно упрашивал:
– Дядь Петь, пошлите меня на работу к вам.
Бригадир останавливался, сердито оглядывал меня поверх своих большущих роговых очков и каждый раз произносил:
– Хмы...
Потом поднимал очки, оглядывал меня без них и спрашивал: