Скупые годы
Шрифт:
Хорошо бы этот листок вырвать, а вырывать нельзя - выпадут другие, которые впереди. Думал, ничего, сойдет. Но учительница у нас строгая двойку поставила. Говорит, не будешь кляксы разводить. Сестренке я хотел щелчков надавать, но так и не тронул. Она у нас маленькая.
А двойку, папа, я обязательно исправлю".
Послал я это письмо и ровно через две недели получил ответ. Торопливо развернул небольшой треугольный конверт и, прочитав, недовольный, отложил его в сторону.
Отец настойчиво убеждал меня в том, что все задуманное нами не сбудется, что фашисты в нашу деревню
Я верил отцу, и в то же время не хотелось ему верить. Мне хотелось воевать, совершать подвиги. Я понимал, что враги никогда не дойдут до нашей деревни, и в то же время, хотя и смутно, но все-таки думал: "А вдруг дойдут".
Но вот прошел месяц, второй. Наступили теплые дни марта. По утрам еще стояли крепкие заморозки, а в полдень как-то особенно, по-весеннему, яркое солнце разогревало воздух, и с обрывистых гор ползла жидкая коричневатая глина.
Снег на полях рыхлел и оседал, а наша школьная тропа все больше и больше хмурилась, темнела и надувалась. Во влажном воздухе часто слышалось какое-то теплое гортанное карканье ворон.
Отец оказался прав. Немцев давно уже отогнали от Москвы. Наша Красная Армия перешла в наступление.
Я сидел за столом и учил уроки. Сестренка с маленьким карандашом в руке вертелась возле меня - просила бумаги. Мать собиралась спать. Она уложила в печку дрова, чтоб они к утру лучше просохли, разобрала кровать и встала перед небольшой иконой.
Я отодвинул книгу, спросил:
– Мам, а что ты до войны не молилась, а сейчас молишься?
Рука матери, поднятая для того, чтобы перекреститься, вдруг дрогнула и, словно подбитая, опустилась вниз. Мать повернулась и, встретив мой взгляд, смущенно опустила глаза, погладила подбежавшую сестренку и тихо присела ко мне.
Я ждал. Она молчала.
Я думал, что она заговорит о боге, о необходимости молиться, как это делала тетка, и насторожился. Но мать неожиданно заговорила об отце. Говорила она тихим, грудным голосом о том, как отцу, наверно, тяжело там, на фронте. Где он сейчас? Что делает? Может, где-нибудь мокнет под холодным дождем, идет по грязной, скользкой дороге или сидит в сырой землянке голодный под градом вражеских пуль?
Говорила она все медленнее и медленнее, а по щекам ее все чаще и чаще катились слезы.
Вот она умолкла совсем.
Сестренка, прильнув к ее ногам, дремала.
На улице возле плетня и в трубе охрипшим псом повизгивал ветер. В окнах вздрагивали и дребезжали стекла. Только за печкой спокойно и одноголосо трещал сверчок да на стене мерно отстукивал время маятник старых часов. Мать устало вздохнула и прошептала:
– Ты, Вова, не смотри, что я молюсь. Это так. А ты учись. В школе-то все правду говорят.
– И, поправив на сестренке платье, добавила: - Спит уже. Ну, учи, а мы ляжем.
Мне было не до уроков. Я захлопнул книгу и тоже лег. Дождь не переставал. Шел всю ночь, весь следующий день, и только к вечеру как-то сразу разведрилось. Выглянуло теплое солнце. Заблестели лужи. А через несколько дней началась настоящая весна. Зашумели мутноватые потоки. На высоких угрюмых тополях загалдели грачи. Бойко и весело зачирикали воробьи.
На колхозном дворе разбирали
В колхозе начались опоросы свиней. Матери нередко приходилось дежурить по ночам на свиноферме. Мы понимали, что матери тяжело, и часто дежурили вместо нее. Мать давала нам тысячу наказов и уходила домой отдыхать. А мы забирались в кухню, где готовили поросятам корм, разводили в печке небольшой огонь и всю ночь пекли в пухлой золе картошку. Или же целыми часами носились с поленьями в руках по длинному, тускло освещенному коридору свинофермы - охотились на крыс, которых там было неисчислимое количество. Иногда к нам в кухню приходил старик сторож Игнат...
Придет, снимет шапку с лысой головы, закурит, посмотрит то на меня, то на Витьку и, ничего не сказав, улыбнется. Мы тоже засмеемся. Чудной какой-то был Игнат. Седые брови, как две небольшие щетки, топырились в разные стороны; глаза, маленькие, быстрые, светились среди красноватых век веселой озорной улыбкой; над беззубым, пескариным ртом усы, пожелтевшие от табака, свисали, словно с крыш сосульки; а на худощавом морщинистом лице рассыпались, как будто маковые зерна, синеватые точки.
Мы угощали Игната душистой печеной картошкой, а Игнат потчевал нас смешными рассказами. В тяжелые ночи, когда поросилась свиноматка, мы бежали за Игнатом сами. Он снимал с себя шубу, засучивал рукава и принимал роды. Если в хлеве уже лежала дюжина маленьких поросят, Игнат ласково поглаживал свиноматку, смеялся и потирал от удовольствия руки. Мы, признаться, не особенно радовались такой груде поросят. Мы знали, что из-за них не придется уснуть вплоть до утра. Впрочем, утро в свинарнике начиналось рано. Еще не полностью рассеется над деревней мрак, еще солнце только чуть-чуть озолотит дремлющие на небе облака, кухня на свиноферме оживала.
Мать со своей помощницей Агафьей, толстой, рыжей женщиной с белыми ресницами и вытаращенными глазами, в кожаных фартуках, засучив рукава, мыли картошку и высыпали ее в огромный чан. Под чаном в худой печи потрескивали дрова. А под невысоким черным от копоти потолком, словно осенние облака, бродил косматый дым.
Однажды после такой тревожной бессонной ночи мы с Витькой поздно возвратились домой. Я выпил несколько стаканов теплого парного молока, торопливо разделся и только хотел прыгнуть на кровать, как в комнату без стука вбежала Люська.
– Ой, - вскрикнула она и отвернулась к стене. Озадаченный ее неожиданным визитом, я глупо переминался с ноги на ногу и вдруг выпалил:
– Мамы дома нет.
– А я к тебе.
– Ко мне?
– Да.
Помолчали.
– Чего же ты стоишь как пень?
– донеслось до моего слуха.
– А что мне, плясать, что ли?
– обиделся я.
– Не плясать, а одеваться.
– Нет, я спать.
– Спать?!
Люська резко повернулась ко мне и, видя, что я под одеялом, выкрикнула: