Сквозь свинцовую вьюгу
Шрифт:
...Шли недели. Скучали мы без Степана. Крепко сдружились с этим простым, славным парнем.
Возвращались как-то мы с боевого задания, которое выполнить, к сожалению, не удалось. Настроение у всех было гадкое, не хотелось и в глаза смотреть друг другу. И вдруг видим: около землянки стоит наш Степан Горшков, улыбается. Такой же богатырь, как и прежде, та же улыбка на лице, добрая, застенчивая. Радости нашей не было границ. Засыпали мы его вопросами, папиросами угощаем. А он и говорит:
— Хотели было совсем списать. Но я врача упросил, чтобы в свою роту направили.
— Молодец! Куда же тебе,
В тот же день Горшкова вызвал командир роты. Посмотрел он на раненую ногу солдата и покачал головой:
— Придется вас, Горшков, в обоз направить. Повару будете помогать.
— Это как же понимать, товарищ старший лейтенант? — спросил Степан. — Вместо разведки кашеварить, значит. Не пойду!
Командир сочувственно посмотрел на Горшкова:
— Нога-то у вас не в порядке...
Мы тоже поддержали командира:
— Нельзя тебе в разведку, Степан. Одумайся, с такой-то ногой!
Горшков стоял на своем. Но командир не разрешил и зачислил его помощником повара. Погрустнел Степан. Плечи его ссутулились, хромота стала заметней. Постепенно он смирился с новой должностью, усердно помогал повару, чистил картошку, возил воду. Но на разведчиков не мог смотреть без зависти. Бывало, присядет около нас и жадно слушает рассказы о проведенном поиске.
Через месяц нашу дивизию перебросили на другой участок фронта. Местность кругом голая. Куда ни посмотришь — ни бугорка, ни кустика. Стоило только показаться из окопа, фашисты открывали ураганный огонь. Только и разговоров было у нас, как достать «языка».
Прибавилось забот и у Горшкова. Он безнадежно смотрел на холодную кухню и думал, где бы разыскать дровишек, чтобы вовремя сварить обед и накормить разведчиков.
— Плохи наши дела, — подойдя вечером к Горшкову, посочувствовал командир роты. — Дрова есть, да только не у нас, а у немцев, — в шутку бросил он и кивнул на чащу лозняка, зеленевшую в расположении врага.
Степан тяжело вздохнул, почесал затылок и, повернувшись, пошел в землянку.
Незаметно спустились сумерки. Закусив холодной тушенкой с сухарями, мы легли спать. Утром нас разбудил старшина. По его веселому, возбужденному голосу мы догадались: произошло что-то необычное. Выбежали из блиндажа — и глазам не поверили: из трубы кухни вьется легкий дымок, доносится аппетитный запах борща, а рядом, на земле, огромная вязанка лозняка.
Но больше всего мы были удивлены, увидев рядом с Горшковым гитлеровского офицера, который покорно сидел на перевернутом ведре и с вожделением смотрел на дымящийся борщ.
— Добыл двадцатого... — Степан, улыбнувшись, кивнул на офицера и принялся за свое обычное дело.
Родная земля очищена от врага
Под грохот орудий
В конце апреля 1944 года наша гвардейская дивизия была передана в состав войск Первого Белорусского фронта. Я стоял у открытой двери теплушки и с грустью смотрел на проносившиеся мимо степные просторы Днепропетровщины, Полтавщины, Черниговщины... Прощай, Украина, с твоими бесконечными степями, широкими шляхами, обильно политыми солдатским потом и кровью! Сколько наших бойцов полегло в твоих безлесных балках,
Ранним утром эшелон разгружался на станции Новозыбково, на Брянщине. Здесь расквартирован штаб нашей 20-й армии. Резиденцией штадива и разведроты стал поселок Шеломы. От него до города рукой подать: всего пять километров.
Памятным остался для меня первомайский праздник: командующий 20-й армией генерал-лейтенант А. А. Лучинский вручил мне и моему товарищу сержанту разведчику Василию Петрову орден Ленина и медаль «Золотая Звезда».
Короткой была наша передышка в Шеломах. В конце мая дивизию направили на передний край, в район Жлобина.
К этому времени две трети белорусской земли все еще находились под пятой врага. Немцы рассчитывали на неприступность своей обороны на Белорусском фронте. Но дни фашистской армии были уже сочтены.
24 июня 1944 года в пять часов утра мощный огненный шквал внезапно обрушился на оборону противника. Мы столпились на опушке березовой рощи. У всех счастливые, взволнованные лица.
...Три с лишним часа не утихает грохот орудий. Над нами беспрестанно пролетали эскадрильи краснозвездных штурмовиков. Они шли утюжить вражеские дзоты.
В половине девятого смолк орудийный рев. Над бивуачным полем — звенящая тишина. Я почувствовал себя будто оглохшим. По кочковатому, заросшему травой лугу с винтовками наперевес двигались фигурки бойцов. Это пехотинцы поднялись в атаку. Вместе с ними приказано и нам ворваться в район вражеской обороны и захватить «языка». Старшим группы назначен лейтенант Денисенко, наш новый командир взвода.
Бежать трудно: то и дело спотыкаешься о кочки, ржавая вода хлюпает под ногами.
А вот и вражеские окопы. Эх и славно же потрудились наши артиллеристы и летчики! Отличная работа! Словно гигантский плуг вкривь и вкось перепахал траншей с их дзотами, пулеметными гнездами. Хаотически нагромождены вырванные с корнем деревья.
Впереди чудом уцелевший дзот. Вокруг трупы гитлеровцев. Распахнули дверь. Всюду в беспорядке раскиданы гильзы, каски, коробки из-под пулеметных лент. В углу притаился живой фашист. Выволакиваем его наружу. В широко раскрытых глазах гитлеровца застыло бессмысленно-тупое выражение. Его трясло как в лихорадке.
— Какой из него «язык»? Одна видимость. Можно смело сдавать в сумасшедший дом, — сказал кто-то из бойцов.
— Да, от такого огонька сразу мозги набекрень, — рассмеялся Давыдин.
Артиллеристы уже перенесли огонь дальше, в глубину, на вторую линию вражеской обороны.
— Под такую музыку и воевать легко, — шутили солдаты. — Нет, господа фашисты, это вам не сорок первый год!
Я смотрю на радостные, возбужденные лица своих друзей и невольно вспоминаю грозное лето 1942 года, тяжкие, невыразимо тяжкие бои на болховском направлении.
Поистине сказочной богатырской мощью наполнилась наша армия за три военных года!
Оборона врага прорвана. Пехотинцы преследуют отступающего противника. К вечеру наша группа добралась до какого-то безыменного хуторка. Он лежал в небольшом распадке. С двух сторон к нему вплотную подступал густой березняк, а с третьей, где змеилась проселочная дорога, круто взбегала безлесная возвышенность.