Сладкий роман

Бояджиева Мила

Но как только за Рудольфом закрылась тяжелая дверь, мы бросились друг к другу, будто не виделись целый год.

– Госпожа!
– Майкл поднял над головой связку ключей.
– Пойдем?

Словно привидения, вернувшиеся в родные стены из другого, далекого мира, мы начали обход замка. Темные анфилады комнат, затянутые чехлами сумеречные люстры, лаковый глянец картин в полумраке, десятки дремлющих вещиц, которые предстояло рассмотреть и приласкать. Мы пытались основать целовальный ритуал, знаменуя объятием

каждую новую комнату, но вскоре поняли, что нерационально тратим время.

– А где здесь прячется тот старичок-клавесин?
– огляделся Майкл.

– Это на втором этаже, бежим, я знаю! Интересно, вспомнит ли ноты сраженный безумием Микки?

Новый Микки играл не хуже прежнего, особенно, когда я пододвинула под его фрачный зад специальный стульчик. Я сразу узнала тему из "Травиаты", звучавшую так, будто её написали для кукольного театра.

– Не понравилось?
– Майкл осторожно опустил крышку, встревоженный моей печалью.

– Я не Мари Дюплесси, о которой написал пьесу влюбленный Дюма, и не та певица, чей голос вдохновил Верди... А портрет на стене не мой, а Клавдии фон Штоффен... Дикси нет - одно лишь отражение, эхо, пустой звук...

Майкл метнулся к портрету - лицо Клавдии выступало из романтической мглы, с избытком клубящейся в темных углах картины. Синие глаза смотрели пристально и насмешливо.

– Невероятно! Я бы присягнул, что писали с тебя, подделываясь под исторический стиль.

– Вот именно, подделываясь... А кто напишет меня, для меня?

– Боже мой! Ведь ты же ничего ещё не знаешь! Ты ничего не знаешь... завопил Майкл, победно воздевая кулаки. Схватив связку ключей, он выбрал самый большой, витой, с двойной затейливой бородкой.

– Это от чего?

Я с трудом разобрала почти стертую готическую вязь на костяной табличке: Вайстурм.

Мы посмотрели в глаза друг другу, блеснувшие от зажженных свечей алыми искрами.

– За мной! Я запомнил дорогу. Я все это много раз уже видел!
– шепнул он мне с улыбкой помешавшегося Риголетто.

С подсвечниками в руках мы оказались в глухой черноте гигантского столба. По изогнутым стенам метнулись наши длинные тени, пахнуло колодезной сыростью, металлический гул вибрирующих ступеней всколыхнул застоявшуюся тишину.

– Я пойду первый. Дай руку, Дикси. Не бойся, ничего не бойся. Сегодня - наше полнолуние!

Старое вино, о, это старое вино! Как дразнило, как вдохновляло оно игривое безрассудство! Мы летели вверх, оставляя позади черную бездонную пропасть, вспугивая летучих мышей, висящих вниз головой на деревянных балках, оступались, шутливо скользя над бездной. И внезапно вынырнули в осеннюю ночную свежесть. Майкл за руку вытащил меня на поверхность каменной площадки и задрав голову, воскликнул:

– Смотри, луна!

– Где?!

– Сейчас, сейчас будет.

Встань здесь, - он прислонил меня к каменному зубчатому столбу.
– Стой тихо, задуй свечи и жди.

Огонь погас и почти тут же в темноте вспыхнул звук: ослепительным фейерверком взлетели в бархатное небо снопы рассыпающихся звезд: смычок коснулся струн.

– Это тебе, Дикси. Я написал для тебя прорву чудесной музыки. Я просто любил тебя до исступления, до глухоты и она сама начинала заполнять меня... Слушай, здесь все про меня, про нас, про всех, кто поймет.

Он играл, а я действительно сходила с ума - от огромной, необъяснимой, не вмещающейся в душу мощи этих звуков. Вместе с восторженной и жуткой радостью я чувствовала, как обретаю божественное всеблаженство, всемогущество, всезнание... Величайший из обманов, даруемый только музыкой.

Я ликовала от того, что владею этой ночью, музыкой и её господином, что мы летим одни во вселенной, в тайне черноты, скрывающей все и всем одаривающей... И сожалела, что не со сцены Карнеги Холла играет мой Микки мою волшебную музыку, и не обрушится к его ногам дождь цветов и аплодисментов.

– Я люблю тебя, Микки, - чуть слышно прошептала я, когда звуки умолкли и все потонуло в звенящей безмолвием черноте.

– Обними меня, Дикси.
– Он стоял рядом и, прижавшись к его груди, я услышала стук сердца: - Не так, совсем, совсем...

Наши тела слились в нестерпимой жажде плотского единства, они неистовствовали, стремясь извлечь из слияния то мучительное блаженство, которым исходила скрипка Майкла. Тело, душа, эмоции, разум - все разрозненные частицы существа собрались в пульсирующую огненную точку. Она росла, разгораясь гигантским солнцем и взрывалась мириадами разноцветных звезд.

Не было ничего, кроме этой ослепительно прекрасной смерти и восторга нового возрождения, нового полета в небытие...

– Хватит, прошу тебя. Мне кажется, я действительно теряю сознание.

– Нет, бесценная моя, - рассудок. Просто мы нашли друг друга и потеряли то, что по бедности, скудности, по жалкой своей растерянности, принимали за настоящую жизнь.

БОЖЕ, ЭТО ТВОЯ РУКА...

Не помню, как мы оказались в моей комнате - я, Микки и его скрипка, уместившись на кровати втроем.

– Поспи, а я тихонечко поиграю. Мне не хватило бы и месяца, чтобы проиграть все "Собрание Девизо" - то есть, "собрание очевидца". И ещё пришлось бы пригласить оркестр. Это для большого концерта. Но есть и сонаты, пьесы, опусы, фуги - в общем, всякая мелкота. И вот такая простенькая колыбельная...

Обнаженный Майкл, прислонившись спиной к стене и согнув в колене длинную ногу, склонил голову к скрипке. На фоне бледнеющего предрассветного неба в широком окне я видела его силуэт, словно вычерченный рукой Пикассо...