Следствие ведут дураки

Жмуриков Кондратий

Он был заметно взволнован.

И тут Ваня Астахов понял, что в эти минуты решается все. Действительно — все. По какому пути пойдет вся дальнейшая жизнь, пойдет ли вообще, или же остановится, забуксует, как автомобильный одр на отечественной грунтовке, зароется колесами в грязь и будет выть и дребезжать, сотрясаясь до основания всем своим дряблым корпусом и чахлым литровым моторчиком.

А потом заглохнет.

Гарпагин кашлянул и произнес:

— Ну что, пойдем поедим, что ли, а то больно уж жрать хочется. Он, кажется, говорил, что сотворил завтрак?

На

мгновение Астахова охватила жуткая, непреодолимая ненависть к этому страшному человеку, захотелось подлететь к нему, впиться пальцами в серое морщинистое горло и сжимать, сжимать до тех пор, пока жизнь не уйдет из него, как кислый терпкий сок из лимона.

Но стоило ему взглянуть на Степана Семеновича, как непреодолимый животный ужас сковал руки и ноги.

Черный человек…

* * *

Гарпагин ел быстро и жадно. Так быстро, что не успели Осип и Иван Саныч съесть и по кусочку, как половина содержимого выставленных на стол тарелок, вазочек и блюд была сметена как ураганом.

Впрочем, лично Иван Саныч сомневался, полез бы упомянутый кусочек ему в горло после всего, что произошло. Достаточно хотя бы упомянуть то обстоятельство, что как только они втроем вошли в гостиную, Иван Саныч подобрал с пола свой пистолет и наставил его на Степана Семеныча. На что тот, впрочем, не обратил ни малейшего внимания.

Насытившись, Степан Семенович откинулся на спинку стула и удовлетворенно вздохнул:

— Ну вот, можно теперь и о деле поговорить. Думаю, что предъявить удостоверение Селина в полиции — и этого вполне хватит, чтобы признать его иностранным шпионом и свалить на него все грехи. Тем более что сейф находится в его доме, не так ли? И на нем, если не ошибаюсь, отпечатки пальцев Ансельма. Я-то был в перчатках, а ты, Моржов, кажется, к сейфу и не прикасался, насколько я различил в темноте сегодня ночью. Так что особо мудрствовать не придется.

Осип и Иван Саныч молчали. Они были придавлены всем происшедшим, словно атмосферное давление внезапно возросло — конкретно для них — в несколько раз.

Гарпагин кашлянул и заговорил было:

— Ну да, конечно. Я понимаю ваше состояние… сос-то… а-а, черррт!

Осип и Астахов синхронно воткнули в него испуганные взгляды. С Гарпагиным начало происходить что-то странное и — страшное. Он дико переменился в лице, его рука скользнула по груди и вцепилась в горло с такой силой, словно Степан Семенович хотел задушить сам себя. Он качнулся вперед с выпученными глазами, обессмыслившимися болью и страхом, и упал со стула.

Несколько конвульсивных судорог одна за другое потрясли его тело, ноги задергались, тело заходилось все более укрупняющейся дрожью, рот перекосило… Гарпагин поднял голову и протянул к Осипу цепенеющую белую, в страшных прожилках, руку, от которой тот отшатнулся, словно это была рука смерти. Голова Гарпагина глухо стукнулась виском в пол, рука упала и, дернувшись, застыла.

Убийца Ансельма пережил свою жертву буквально на несколько минут.

— А ведь он хотел скормить все это нам… — в ужасе выговорил Иван Саныч.

Осип

понял его мгновенно, и сложно было не понять, что имел в виду Иван Саныч: по всей видимости, Ансельм отравил тот обед, которым он хотел накормить Астахова и Моржова. То ли он действительно предпочитал не оставлять свидетелей, то ли у него были какие-то иные планы, вроде того, чтобы за порядочную мзду договориться с Гарпагиным — этого уже никому не было суждено узнать.

Осип посмотрел на Астахова и хрипло произнес:

— Ну, уж не знаю, Саныч, может, так говорить кощунственно — но, быть может, это к лучшему, что все произошло именно так.

— Ага… вот тебе и Маруся в енституте Сикли-хвасов-ского, — эхом отозвался Иван Саныч и сел на пол рядом с еще не остывшим телом своего вот теперь уже действительно покойного дяди…

POSTSCRIPTUM

Через два месяца, после громкого расследования, всколыхнувшего весь Париж, Осип Моржов женился на Лизе Гарпагиной и самодовольно принял титул барона де Журдена. Впрочем, сам Осип предпочитал титуловать себя иначе, а именно — Joseph, conte de Maurgeau. То есть незаронно присвоил себе пышный титул графа де Моржо.

Вот уж воистину — вор-рецидивист во дворянстве…

Иван Александрович Астахов, получив в свое распоряжение семьдесят миллионов франков, уехал из Франции и поселился в унаследованном им от покойного дяди дома в Барселоне.

И все бы было замечательно, если бы не было такого элемента композиции, равно касающегося и литературы, и жизни, как

ЭПИЛОГ

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

аптека, улица,

фонарь.

Б Л О К

Огни ночных фонарей брезжили в ледяной ряби канала. Несмотря на то, что была середина апреля, стоял дикий холод, и столбики термометров в питерских квартирах упорно примерзали к опротивевшему уже нулю. Человек, шедший вдоль канала к Елагину мосту, воспетому в другом стихотворении Блока, тем не менее бормотал себе под нос стихотворение другого поэта и о другом мосте. Губы дрожали, зубы выбивали походную барабанную дробь, но слова выцеживались, как замерзающая на морозе паста:

— Под мостом Мирабо тихо катится Сена… и уносит любовь… тихо катится Сена… Мирабо…

Этот прохожий, верно, был увлечен декламированием Аполлинера, потому едва не наткнулся на стоящую у фонаря плотную, почти квадратную приземистую фигуру.

Квадратный человек в черном полупальто обернулся, и до любителя поэзии донеслось много интересного о родне до пятого колена включительно. Нет надобности говорить, что в монологе квадратного превалировала перфектно поставленная ненормативная лексика. Впрочем, внезапно он наступил на горло собственной матерной песне и, приглядевшись к обруганному им человеку, вдруг вставшему как столб, пробормотал: