Следствие ведут знатоки
Шрифт:
— Меня ты тоже забыл? Я — дядя Олег.
— Дя-дя.
— Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.
Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.
Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:
— Дядя, дядя.
И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.
— Дядя Олег, — подсказывает Коваль.
«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» — думает он.
Вдруг
— Дядя Оег, — говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. — Дядя Оег! Пиехай!
— Приехал, Мишенька.
Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.
Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»
— Как ты живешь, мальчик?
— Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…
— Обижают? — дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.
— Жают, — кивает Мишенька. — Кашу отдай, кашу отдай!
— Отнимают кашу?
— Мают, — жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.
Он не был плаксив. Когда всплакнет — Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба — по-своему мудро — радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…
Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.
— А маму помнишь?
Эх, не надо было спрашивать. Зачем?
— Ма… Ма… Ма хаосия…
— Мама хорошая, — подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.
— Ма Лю… — стонет Мишенька.
— Да, мама Люба.
— Де?! — вскрикивает он.
— Где? Далеко.
— Пиехая?
— Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.
— Ма… нету? Нету? — и заливается уже настоящими горькими слезами.
Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.
— Фетки! Фетки! — У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.
Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.
Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.
Мишенька замечает их интерес и смущается.
— Гостить… — говорит он, просительно глядя на Коваля. — Гостить?..
Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.
— Можно, Мишенька, угости.
Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.
У Катерины отгулы, и ее бы воля — она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко
Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера — охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.
При входе в гостиницу швейцар приветствует Катерину с оттенком фамильярности — видно, что она успела стать тут привычной.
Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.
Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.
— Босс прислал документы.
Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:
— Опять не все! Твой босс…
Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный поступок, она с тревогой ждет реакции Коваля.
— Пойдем пообедаем, — говорит он с обычным своим непроницаемым видом.
По пути в ресторан — в коридоре, в лифте — Катерина спешит повиниться и оправдаться:
— Макс, я его в первый день поставила, этот микрофон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять — сразу заметят… Меня за тем и послали — микрофон поставить…
— Знаю я, знаю, не волнуйся.
— Знаешь?! — ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и понять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что — за исключением всяких там деловых обстоятельств — по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!
Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:
— Ты все время знал? И не сказал ничего, не обругал?.. Почему ты такой добрый?
— Я не добрый, — усмехается Коваль. — Я умный. Чего хочет твой босс?
— Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?
— Надеюсь, нет.
— Имей в виду, босс — страшная сволочь.
Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:
— Макс, ты… скоро уедешь?
— На днях.
— Возьми меня с собой.
— Зачем? — удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: — Там ничего хорошего.
— Но там ты!
В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:
— Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.
— До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!
Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издалека: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.