Слепые и прозревшие. Книга первая
Шрифт:
А книжку про Ассоль, взрослую книжку с мелкими буквами и без картинок, читала ей бабушка Кира. Но мама за это ее очень ругала, потому что Гале еще рано было такое читать.
Картины на стенах рисовал сам папа. В отчаянии летела вниз по винтовой лестнице Золушка. Ветер от ее нежно-яблочного платья взметал в сторону пламя свечей. Серебром мерцали перила и витые столбики лестницы. Огнисто вспыхивали хрустальные башмачки, а в темных углах метались и приплясывали радужные блики.
А на другой картине пробуждалась от сна маленькая глазастая Дюймовочка. Вот она приподнялась на локте в своей кроватке-цветке и
А еще портрет Гадкого Утенка. Он выглядывает из мохнатых листьев лопуха, как из-за бархатного занавеса. У него серая взъерошенная голова, длинная шейка с торчащими в стороны перышками и огромные выпуклые глаза. А в глазах этих отражаются голубое озеро и белые лебеди. Очень похож на Галю этот утенок. Она очень его любит и часто перед сном разговаривает с ним по душам.
А еще большая-большая, чуть не в полстены, картина с прекрасной мамой в лодке. Мама подставила загорелое лицо солнцу и ветру и улыбается им чуть насмешливо, короткие волосы затейливо разлетелись, а глаза уверенно прищурены. Прекрасная мама Аля!
Галя сама попросила себе в комнату эту картину, когда папа хотел убрать ее из своей мастерской в кладовку. Это была папина дипломная работа, вызывавшая в нем досадные воспоминания.
Работа была представлена комиссии под названием «Юность». Но в последний момент кто-то из администрации судорожно дал ей другое название – «Юность комсомольская моя». И этот благонамеренный порыв все испортил. Идеологический вождь из государственной комиссии назидательно покачал толстым пальцем:
– Наши комсомольцы сейчас целину поднимают, а не на лодках катаются!
И потребовал снизить балл.
Много-много было связано с папой-художником в этих Галиных «до» – воспоминаниях. От папы всегда пахло масляной краской и чуть-чуть сигаретами. Совсем чуть-чуть, потому что курить папа старался как можно меньше и только на улице, чтобы не занести в дом вредного для Гали дыма.
А вот краской пахли и руки, и одежда, и густые папины русые волосы. Запах краски густо стоял в мастерской, где Галя любила сидеть, когда мамы не было дома.
Когда-то очень давно – это было самое раннее Галино воспоминание – папа писал свои картины, держа в правой руке кисть, а в левой – палитру и Галю на сгибе локтя. Возможно, она еще тогда не умела ходить, потому что была очень слабенькая. И это так было хорошо: плечо у папы было такое твердое и теплое! А когда папа прижимал Галю к груди, орудуя своей палитрой, то под Галиной щекой бухало папино сердце. А палитра была в это время прямо перед глазами – краски смешивались, превращались друг в друга и прорастали другими оттенками.
Все краски Галя с детства знала по именам и никогда не спутала бы кармин с краплаком, умбру с сиеной и кобальт с ультрамарином.
А главным счастьем и теплом в этом «до» – детстве была бабушка Кира, которая тогда жила вместе с ними, прямо в папиной мастерской. Бабушка варила обеды, играла на пианино, стирала, пела песни и гладила. И все это она делала одинаково прекрасно.
В молодости бабушка Кира училась в консерватории. Но потом с дедушкой
Но пели Галя с бабушкой только вдвоем, по секрету, потому что мама сердилась и говорила, что петь Гале вредно.
Мама бывала дома редко. Защитив одну диссертацию, она тут же занялась другой. Работала в своей лаборатории допоздна, а по воскресеньям сидела с утра до вечера в библиотеке. Домой приходила только поспать и посердиться.
Папа с бабушкой сжимались и затихали. Затворялась дверь папиной мастерской, опускалась крышка пианино. Галя робко садилась на колени красивой маме Але, стараясь не помять мамино платье, и рассказывала, что нового в жизни у ее кукол. Но долго говорить Галя не могла, очень уставала от запаха маминых духов и опускала голову на мамино плечо.
Вот это единственное, что было плохо в Галиных «до» – воспоминаниях. Странная, давящая тяжесть прижимала Галю к земле вдруг, нежданно: за игрой, за пением, за чтением, на прогулке, посреди разговора. И Галя тихонько, чтобы мама не сердилась, просила бабушку Киру:
– Положи меня на кроватку.
Мелькнула в Галиной жизни больница с добрыми врачами, веселыми нянечками и множеством тихих, как Галя, детей. Сама операция почти не запомнилась. Только напугали Галю до слез лица врачей, наполовину скрытые белыми повязками, а потом как-то вдруг пробудилась она в своей палате и очень захотела кушать. С тех пор давящая тяжесть стала появляться редко. Теперь все стало можно, как сказал доктор при выписке:
– Потихонечку бегать, потихонечку прыгать, потихонечку лезгинку плясать.
И вот, когда жить с каждым днем становилось все веселее, все легче ходилось, дышалось и пелось, произошло «после».
Галя вернулась с мамой в город с дачи и не нашла дома ни папы, ни бабушки. Мастерская была совершенно пуста, одни голые стены, оклеенные новыми обоями. Только запах краски остался. Галя ходила по этой пустой комнате из угла в угол и принюхивалась в страшной тоске. А мама их исчезновению ничуть не удивилась и очень спокойно сказала:
– Папа в воскресенье к тебе придет.
Потом в папину бывшую мастерскую переехали пианино, телевизор, полированный стол и диван. И все стало так, будто и не было здесь никогда папиных мольбертов и красок. Только запах.
Теперь папа появлялся в воскресенье утром и вез Галю в гости к бабушке Кире в небольшую комнату в коммунальной квартире. Теперь папина мастерская была там. И чудом умещались среди сохнущих холстов бабушкина кровать, гардеробчик, обеденный стол и папина раскладушка.
Грустными и жалкими казались папины картины в темном закутке за гардеробом. Грустными и жалкими казались теперь папа с бабушкой в этой комнате, и улыбались они Гале очень виновато. Так виновато, что хотелось Гале плакать от стыда не то перед ними, не то за них.
Вместо бабушки Киры в Галином доме появился дедушка Виктор. Он приходил в будни по утрам. Мама в пальто с сумкой на плече бегала по прихожей и шепотом звала черта. Наконец, почуяв знакомый удушливый запах старого курильщика, выскакивала из дверей, забыв попрощаться с Галей, и там, уже на лестнице, они с дедушкой немножко кричали друг на друга – что-то о заслуженном и незаслуженном отдыхе.