Слепые по Брейгелю

Колочкова Вера Александровна

— Мне Вика звонила. Машина подруга.

— И что?

— Да ничего. Мне надо на днях с Машей поговорить.

— Саш, я боюсь, — остановилась вдруг Валя, глядя на него исподлобья.

— Чего ты боишься?

— Не знаю… Я боюсь тебя потерять. Я не смогу без тебя, Саш.

— Ладно, пойдем. Промокнешь.

Он протянул руку, накинул ей на голову капюшон халата. В сумерках, в свете фонарей, перечеркнутом дождевыми струями, Валя в своем белом халате была похожа на привидение. И зачем она этот халат надевает, вовсе ей не идет.

— Пойдем, пойдем! — обнял он ее за плечи, и она послушно прижалась к его боку, натягивая капюшон еще ниже,

на самое лицо.

Поднялись на веранду, и дождь за спиной зашумел уже по-настоящему, будто ждал, когда они зайдут в укрытие.

— Чаю горячего хочешь? — заботливо спросила Валя и, не дождавшись ответа, потянулась к кнопке чайника. — Может, чего-нибудь сладкого принести?

— Нет, спасибо. Я ничего не хочу. Правда.

— Ты… на меня сердишься, да?

— За что?

— За Настю… Ты не сердись, Саш, я ее не уволила. Хотя, если бы не ты… И секунды бы думать не стала. Наоборот, меня больше злит, когда сподличают, а потом плакаться начинают, на жалость давить. Знаешь, ненавижу плакальщиков! Наверное, потому, что сама плакать вообще не умею.

— У всякого разные бывают обстоятельства, Валь… И для жалости должно быть в душе местечко. Вот эта девочка, например… Она же ребенка накормить хотела. Ну, взяла… Ее поступок вполне объясним, так мне кажется. А твоя жестокость по меньшей мере была неуместна. Снисходительность — да, это еще понятно…

— А я, Саш, давно уже не отличаю одно от другого. Для меня что жестокость, что снисходительность — один хрен. Когда вся твоя жизнь подчинена законам бизнеса, глаз на такие вещи замыливается, Саш. Разучилась я понимать и прощать, и что такое снисходительность, я тоже не понимаю. Да и нельзя мне. От этого разлюбезного хозяйства раскиселиваешься и слепнешь, а слепнуть мне нельзя, мне надо быть ох какой глазастой! Иначе — пропаду. То есть теперь уже мы — пропадем. Ой, я опять, наверное, не то говорю.

— Да ладно, понял я. Ты не хотела меня обидеть. Да и не обидела, чего уж там. В общем, бачили очи, шо куповалы… Я ж сознательно и сразу признал тот факт, что в наших отношениях ты — поводырь. Хотя… Есть один нюанс, Валь, прости. Признать-то признал, да только не понял, куда идем…

— В смысле?

— Ну… Куда ведешь-то меня, Иван Сусанин?

— И все равно не поняла твоей мысли, Саш! Как это — куда идем? К счастливой жизни идем, куда ж еще!

— Это в смысле, чтобы у нас все было? Дом, квартира, машина, счет в банке? Но ведь все это уже есть, Валь. А если есть, зачем тебе еще напрягаться, жилы рвать? Подчинять свою жизнь законам бизнеса, как ты говоришь? Жизнь — она ведь одна всего, другой не будет! И у нее другие законы должны быть. Чего ж ее этим жестоким законам зазря подчинять-то? Всю, без остатка?

— Ты… Ты это серьезно?!

— Ну да, вполне. Нет, ну в самом деле, я не понимаю… Конечно, нехорошо твои доходы считать, но я попробую втиснуться в шкуру этого нехорошего, уж черт с ним, а ты меня послушай. Ради себя, не ради меня, просто послушай, и все. Скажи, ведь тебе… Ну, то есть нам, конечно… Ведь нам того, что есть, до конца жизни хватит? Может, пора ослабить плечи, Валь? Просто жить, просто любить…

— Ты что, предлагаешь мне выйти из бизнеса? — глянула она на него с ужасом и отстранилась.

— Да нет! Нет, конечно. Нет, я предлагаю тебе доминанту снизить, не гнать из последних сил. Остановиться, притормозить немного. О душе вспомнить, научиться заново многим вещам, о которых ты напрочь забыла. Книги читать, например, музыку хорошую слушать… Не шансон по пути на работу,

а настоящую музыку, Валь. Хочешь, я тебе в этом деле поводырем буду? Я не знаток, конечно, но кое в чем разбираюсь.

Валя вдруг то ли всхлипнула, то ли икнула от смеха. Он замолчал, удивленно глянул ей в лицо. Да, выражение на нем и впрямь странноватое образовалось — в глазах туманом слезы стоят, а губы перекосила скептическая улыбка. Вот сморгнула слезный туман, глаза прояснились, глядят с досадой и разочарованием. И дробный смешок через слезы:

— Ну, рассмешил, надо же… О чем ты толкуешь, любимый мой, ты сам-то себя слышишь? Какие книги, какая музыка? Какое там — плечи ослабить? Это пусть твоя бывшая книжки читает, а мне… Да ты хоть знаешь, как я жила, из какого я дерьма на белый свет выползла? И как мне все это досталось, знаешь? Как меня унижали, как отбирали все, как били мордой об стол… Нет, Сашенька, нет. То, что я могу заработать, все мое будет. Зубами вгрызусь в лишнюю копейку, а на музыку и книжки не променяю. И ничего не сделаешь, придется тебе меня именно такой принимать, Сашенька, идеалист ты мой разлюбезный. И запомни, пожалуйста, на будущее! Никогда не учи меня жить. Я всегда знаю, что я делаю, понял? И вообще, не лезь под руку… Да, грубо звучит, прости. Я и в самом деле очень люблю тебя, поэтому еще раз прости. Ладно, пойдем спать… Завтра вставать рано.

Он долго не мог уснуть в эту ночь. За окном шелестел дождь, рядом похрапывала Валя. Надсадно похрапывала, через носоглотку, с задержкой дыхания. Он протянул было руку, чтобы погладить ее по плечу… И вдруг убрал. Возникло вдруг странное чувство, похожее на стыдливую неприкаянность. Такое, наверное, случается с добропорядочной женщиной, обнаружившей себя поутру в чужой постели. С вечера было шампанское, бубенцы на тройках и залихватское «будь что будет», а на рассвете проснувшись, в лицо самой себе плюнуть хочется.

* * *

Весь день у нее всплывал в памяти образ нового знакомого. И голос его звучал, насмешливый, но с легкой философской грустинкой: «…Не надо Лушу обижать, она старенькая, любовью оскорбить нельзя… Придется нас терпеть, ничего не поделаешь…»

По крайней мере, думать о вчерашнем знакомстве было приятнее, чем изнывать в тоскливом недоумении от жизненных перемен. И после работы домой веселее шагалось. Как-никак, а вечер обещал что-то, можно не сидеть дома наедине с приятельницами — старой тревогой и свеженькой безнадегой. Даже в супермаркет по пути заскочила с мыслью прикупить косточку для Луши и долго приставала к продавщице в мясном отделе, выясняя, подойдет ли для этих целей обыкновенный суповой набор. И какой лучше, свиной или говяжий. Продавщица смотрела на нее, как на душевнобольную, и где-то по большому счету была права…

Нет, вовсе она не возлюбила большую черную собаку Лушу, еще чего. Но думать о том, как Луша заскулит при виде сахарной косточки, почему-то было приятно. Да и погладить ее тоже можно, рука не отвалится. И за ухом почесать. Или собак за ушами не чешут? Ну, в общем, почесать там, где по правилам полагается.

А во дворе, на виду у всех, можно и не гулять. Можно в парк пойти или на набережную. В уличном кафе посидеть, чаю попить. Правда, к тому времени кафе уже закроется… Да, и надеть надо что-то поприличнее, не джинсы и ветровку, а рубашку с брюками, например. Можно ту самую рубашку, мягкую, хлопковую, которую в дорогущем бутике в Испании купила. На вид она простая, но очень стильная! Озорная такая, в крупную клетку.