Слепые по Брейгелю
Шрифт:
— А у меня нет семьи. Я одна живу. Дочка замужем, а муж меня только что бросил.
— Ну, я так и понял, в общем.
— То есть… Как это — понял? Что, у меня на лбу одиночество написано?
— И на лбу тоже. И в глазах. И вообще, вся твоя внешняя видуха полностью внутреннему переживанию соответствует. Но ты шибко не горюй, семья — дело наживное. Ты женщина красивая, одна не останешься. Кстати, на мою жену очень похожа…
— А у вас… Вернее, у тебя… Жена есть?
— Конечно, есть, куда она денется. У всех есть и у меня есть. Или я на женоненавистника похож?
— Нет, не похож… А где она? То есть… Я хотела
— Это ты про «вместе и в горе, и в радости», что ли? Ой, я тебя умоляю… Не надо, не люблю я этого пафоса. Все гораздо проще. Марусь. Можно, я тебя буду Марусей звать? А еще лучше — Махой. У меня в юности подруга была, Махой звали. Потом замуж вышла, в Америку уехала. Я ее помню… Никого особо не помню, а ее помню. В общем, ты Махой будешь. Согласна?
— Хорошо. Меня так еще никто не называл — Маха.
— Ну, вот и отлично. Так на чем мы остановились, Маха? А, да… Надо тебе объяснить, почему я здесь один оказался. Как ты говоришь, в сложных обстоятельствах. Один раз объясню, и дальше чтоб вопросов не задавала, договорились?
— Хорошо…
— Ну, если в трех словах… По легенде я муж-беглец, подлый предатель. Когда всю правду от врачей узнал, жене письмо написал — так, мол, и так, дорогая, ушел, не ищи меня. На звонки отвечать не буду, и ты мне не звони. Думай обо мне что хочешь, но прими как факт. Такой вот я благородный обманщик, Маха. Сам своим обманом горжусь.
— Ну и зря! Потому что это неправильно! Знаешь, как это горько, когда предают? Ты думаешь, ей легко было твое письмо читать, да?
— Думаю, нелегко. Но с умирающим возиться тяжелее. И поверь, я знаю, что делаю. Другого выхода у меня не было. Поверь на слово, в мелкие объяснения и подробности вдаваться не хочу.
— Но она жена, она обязана! По совести обязана! И вообще, почему ты за нее все решил? Может, вместе бы и преодолели болезнь.
— Не, Маха, это уже ни вместе, ни в одиночку не преодолеешь. Врач, который мне обследование проводил, он мой школьный друг. И всю правду мне сказал, все, как есть. А в чудеса я не верю. И семью тащить в это безобразие не хочу, права не имею. Куда я их притащу, в ощущение неприятия, в яму брезгливых эмоций? Не, если уж ты сам ослеп, то поводырем быть не можешь… Иначе как на картине Брейгеля получится. «Притча о слепых», видела?
— Нет… Я как-то вообще с живописью не дружу…
— Да я тоже. А картину эту в свое время запомнил, был как-то по служебным делам в Неаполе, приятель меня в картинную галерею затащил. Я долго около этого Брейгеля стоял. Во, думаю, силища, а? Такой огромный смысл в простую ситуацию заложил.
— А что там, на картине?
— Ну, как бы тебе объяснить… Вообще, это видеть надо, конечно. Представляешь, идут вереницей шестеро слепых по дороге, один за другого держится. А поводырь у них тоже — слепой. И вот он, который поводырь, вроде как спотыкается, падает в яму… Тот, который за ним, падает на него. У третьего лицо растерянное, он еще не понял, что произошло, но тоже вот-вот упадет. А остальные вообще пока ни о чем не догадываются, и лица у них, знаешь, такие жутковато-беспечные. Последняя секунда беспечности, и потом туда же, в яму, за поводырем… Знаешь, Маха, я стоял, думал — ведь это предупреждение для всех нас, то есть для зрячих. В смысле, если ты физически зрячий, это еще не факт,
— Ой, не знаю! Я, например, всегда в своем муже видела поводыря. И никогда не думала, куда он меня конкретно ведет, во что именно… Просто бездумно шла за ним, и все. Просто потому, что я не умею жить без поводыря. Вообще никак.
— Почему не умеешь?
— Потому что я слабая, перепуганная и вообще никаковская. Можно сказать, слепая.
— А почему ты такая?
— Ну… Это долго объяснять. Для этого всю свою жизнь рассказать надо. Тем более есть моменты, о которых вообще не расскажешь. Никогда и никому.
— Почему?
— Слишком много «почему», Павел… Потому, что о них рассказать невозможно. И не спрашивай очередной раз — почему, ладно? А то как заезженная пластинка — почему, почему? Потому!
— Хм… Знаешь, не понимаю я этого — рассказать невозможно. А ты возьми да расскажи, и все дела. Вывали наружу, пользуйся благоприятным моментом.
— Не поняла… Каким моментом?
— Так все, что расскажешь, со мной в могилу уйдет… А тебе облегчение будет. И мне опять же зачтется, что твое плохое с собой унес.
— Ой, не надо, прошу тебя. У меня прямо мороз по коже, когда ты так говоришь!
— Давай, Маха, рассказывай, потом с морозами разберешься. Мне даже самому интересно, что там за моменты такие, которые тебя никаковской сделали. Давай, третий раз предлагать не буду. Ну!
— Нет, не могу. Я ж никогда и никому…
Она вдруг задохнулась, глядя ему в глаза. Ни моргнуть не могла, ни взгляда отвести. Да что у него за сила такая, может, гипноз? А внутри уже билось то самое, которое «никогда и никому», царапало сердце железными коготками. То ли на волю просилось, то ли, наоборот, пряталось. Чем дольше она молчала, тем сильнее царапалось. Наконец стало невыносимо в себе держать. Впервые так невыносимо! И просипела с натугой, привычно складывая ладони на груди — крест-накрест:
— Да, Павел, я расскажу… Дай, сейчас. Дай мне еще минуту.
Она не знала, сколько времени прошло. Может, и впрямь минута, может, час. Павел сидел молча, глядел ей в глаза, не отрываясь. Лицо его было спокойным, как ей казалось, почти равнодушным. А еще казалось, тихо подошли, встали за спиной тени из прошлого — мама, дядя Леша… Но она их уже не боялась почему-то. Главное, чтобы Павел смотрел ей в глаза, не отрываясь. И начала тихо рассказывать. И сама удивлялась, каким ее детское горе выглядело на словах обыденным. Да, горе. Да, ужас. Но ведь жива осталась. Еще и жила после него как-то, приспосабливалась элементалью к поводырю на плечи… Даже счастлива была!
— …Вот, собственно, и все. Никому никогда об этом рассказать не могла, ты первый.
— Что ж, спасибо тебе за доверие. Значит, ты вот так, всю жизнь, носишь в себе это дерьмо… А муж… Он что, тоже не знал?!
— Нет! Говорю же — тебе первому рассказала!
— Хм… А знаешь, что я тебе скажу, Маха… Ты не жалей о том, что он тебя бросил. Плохой он был поводырь, слепой. Как тот, у Брейгеля, который всех в яму затянул. Вместо того чтобы помочь тебе от страха прозреть, он сам глаза от страха закрыл!