Слезы и молитвы дураков
Шрифт:
Разве корчмарь Ешуа снарядил свою жену Хаву в последний путь, разве он, содрогаясь от ужаса, обмыл ее груди, давшие жизнь его сыну и дочери? Он эту муку на нее, на Морту, взвалил.
И за что? За похлебку? За раздрызганный топчан в чулане? За золотой на престольный праздник?
Какой муки они еще от нее потребуют?
Какого ружья?
Каких ласк?
В последнее время Морту не покидало предощущение беды, перед которой самоубийство Хавы казалось не самым страшным.
И Морта была бессильна отвратить ее, отодвинуть, отпугнуть.
Можно было бы все послать к черту:
Но не загрызет ли ее совесть, если в ее отсутствие что-нибудь случится?
А вдруг все еще образуется, устроится, и они все заживут дружно, в согласии, как и велит господь.
Нет, она должна свой крест нести дальше и ни о каком бегстве не помышлять. Может, ксендз прав. Может, бог привел ее сюда, в эту корчму, чтобы она, Морта, приняла за них, за нехристей, все муки и своим страданием, своим терпением явила им высшую милость, наставила на путь истинный, ублажила их души.
Что будет с ними, если она их бросит?
Господь дал терпение, господь даст и силы, думала она и верила, что жертва ее не пропадет даром, откликнется где-нибудь за тридевять земель, в Сибири, где среди бесконечных, как ее терпение, снегов затерялись родители и братья-близнецы Пятрас и Повилас. Откликнется и прольется на них благодатью, и растопит снега, и приблизит их друг к другу, и, может быть, сведет воедино, исстрадавшихся, но счастливых.
Первым делом надо спрятать от Семена ружье. Но она и сама не знала, где Ешуа его держит.
Корчмарь, бывало, вернется из Ковно или из какого-нибудь другого города, и сразу же его куда-нибудь от глаз подальше. Не станешь же обыскивать дом.
Да вряд ли оно, это ружье, в доме. У Ешуа, видно, тайник. А вот где — сроду не догадаешься.
Семен как-то пробовал выследить его, но корчмарь схватил сына за грудки и, глядя в упор, сказал:
— Ты что это, паршивец, за родным отцом следишь?
— А ты что от родного сына прячешь?
— Ружье, — спокойно сказал Ешуа. — Но прячу я его не от родного сына, а от себя.
— От себя?
— Если бы ты только знал, сколько раз на дню выстрелить хочется!
— Думаешь, тебе одному хочется? Всем, отец, хочется. И мне, и маме… и даже ей, — и Семен кивнул в сторону Морты.
— Мне, Симонай, не хочется.
— Ну ты же блаженная!
Так Семен ничего и не узнал. Но Морта запомнила слова хозяина: «Сколько раз на дню выстрелить хочется». В кого же, интересно? В забулдыгу, не заплатившего за белую? В верзилу Ряубу, обвинявшего во всех бедах евреев? В урядника Нестеровича, бравшего водку взаймы до понедельника и никогда, ни в какой понедельник не возвращавшего долг? В кого же, гадала она?
До смерти матери Семен и не вспоминал о ружье, и вдруг оно понадобилось ему.
Зачем?
Неужели тот, безродный в ермолке, приколотой булавкой к волосам, так взбесил его? Глупый служка развел свару, наплел, нагородил что-то несусветное про вонючие слезы Ешуа, а все для того, чтобы выслужиться, заработать целковый. И Семен ему поверил. Кому поверил?
Да тот, в ермолке, безобидный бродяга — сколько их, таких, проходит
Не может быть, чтобы Семен для такого ружье искал. Ну ляпнул человек сгоряча, не сдержался, так для того у него и основание есть — голоден, сир, неприкаян, ни гроша за душой. От хорошей жизни злым не будешь. Да они и незлые вовсе. И говорят всегда занятно, редко от них услышишь про деньги, про выгоду, а больше про всякие чудеса. И этот, в ермолке с булавкой, вроде такой. Зельда сказывала, будто он от господа лестницы ждет и, как только дождется, поднимется по ней на небо.
Эх, если бы и впрямь господь спустил такую лестницу. И она, Морта, поднялась бы по ней туда, сняла бы башмаки и отправилась бы по облакам в Сибирь, к родителям и братьям Пятрасу и Повиласу, а когда бы устала, прилегла бы на какую-нибудь тучку, и эта тучка, гонимая ветром, понесла бы ее к ним за тридевять земель, за семь морей, через города и местечки, через леса и горы. Вот только как бы она спустилась с небосвода на землю? Вдруг бы господь убрал свою лестницу, и она, Морта, повисла бы над Сибирью, над той самой деревней, где живут ее близкие? Тогда бы она разворошила облако и высунулась в прореху, как в окно, и крикнула:
— Отец!.. Мама! Пятрас! Повилас!
И они увидели бы ее и замахали бы руками:
— Морта! Морта!
Хоть бы с неба их увидеть… хоть бы с неба… на один миг… словечко сказать…
Предощущение беды еще больше усилилось у Морты, когда она, придя из костела домой, не застала Семена в его комнате. Не было его ни во дворе, ни в хлеву, ни в чулане. И нужник был по-прежнему заперт снаружи щепкой.
Морта всполошилась не на шутку.
Ружье ищет, подумала она.
Чтобы как-то укротить тревогу, Морта против своей воли тихо вошла в комнату Ешуа и остановилась на пороге, не зная, о чем с ним говорить и что делать.
Корчмарь дремал. Голова его поникла, ермолка сползла с макушки и упала, как кленовый лист, на пол.
Среди черных, тронутых робкой проседью, волос опрокинутым блюдцем светилась плешь.
Раздвинутые ноги Ешуа, смыкавшиеся только где-то у носков, смахивали на конский хомут и чуть дрожали в коленях.
Морта подошла к стулу, нагнулась, подняла с пола ермолку, подержала в руке и осторожно, чтобы не разбудить хозяина, надела ему на голову.
Ешуа вздрогнул, открыл глаза.
— Вы уронили ермолку, — сказала Морта.
— Да, да, — невнятно пробормотал он, помолчал, поправил ермолку, спросил: — тебе что, Морта?
— Ничего, — прошептала она.
— Ты без дела никогда не приходишь.
— Я подумала: может, вам чего надо?
Ешуа заметил ее смятение, но не торопил ее, ждал, когда сама скажет, зачем пришла. Не за тем же, чтобы поднять с пола ермолку и чтобы спросить, надо ли ему чего. Морта понимала его с полуслова. Иногда достаточно было только взгляда, только жеста, только вздоха или покашливания, и она бросалась выполнять его желание. Но сама она никогда не напрашивалась, не старалась ни угодить, ни подольститься. Что же с ней произошло?