Словенка
Шрифт:
Гореслава молчала. Не нравился ей этот свей: глаза у него больно хитрые.
— Не хочешь говорить, не нужно. Есть-то хочешь?
Наумовна губу закусила: есть ей хотелось уже с утра, но просить или принимать еду у хитителей она не желала.
— Поешь. Если ты отправишься к Хель, то никому не навредишь, кроме себя. Ари, принеси ей еды.
Свей принёс миску с густой похлёбкой и кувшин с какой-то жидкостью. Гореслава осторожно приняла миску, искоса поглядывая на старика. Похлёбка, немного острая и холодная, но сытная, быстро утолила голод.
— Хорошо, когда так едят, — одобрительно сказал Гюльви. — Теперь бы ей поспать. Ари, позови Эрика; пусть он отведёт её в трюм.
Эрик, шустрый русый мальчишка, только-только ставший юношей и чрезвычайно гордившийся этим, в длинной дерюге и непомерно больших штанах, которые он подпоясывал под подмышками, повёл её в трюм. По пути Эрик переговаривался с другими свеями, особенно приветлив он был с кормчим — полным дородным детиной.
После Гореслава разговорилась с этим мальчишкой. Оказалось, что он сын Йонаса, " великого война", который теперь залечивал раны в Сигунвейне.
— А что это за Сигунвейн? — спросила Наумовна, рассматривая мешки, в беспорядке сваленные в углу.
— Место, где мы живём. Ты увидишь Сигунвейн через три перехода. Там мы зазимуем.
— А как вы живёте? В звериных норах?
— Нет, конечно, — Эрик звонко рассмеялся. — Смешные вы, словени.
Мальчонка соскочил с узкой деревянной лавки и поднялся на палубу.
… Гореслава проспала до утра. Когда она, заспанная, решилась подняться наверх, то обнаружила, что лаз заложен снаружи. Даже в трюме было слышно, как воет ветер, и грозные волны в ярости бьются о борта.
Свеи о чём-то громко переговаривались; иногда с палубы долетал треск дерева и крики на непонятном девке северном языке.
Наумовна забралась в тот угол, где меньше всего чувствовалась качка, и затихла. Голова у неё кружилась, не хотелось двигаться. Она не заметила, как снова заснула.
— … Спит-то как сладко, будить жалко, — у говорившего был глухой низкий голос. — Славную птичку поймал в свои сети Рыжебородый.
— Слышал бы он тебя, Бьёрн, не так бы запел.
— Не пою я, Гюльви. Это у Ари свирель поёт, словно певчая птица.
— Эй, кликните кто-нибудь Эрика, пусть он её разбудит и принесёт нам еды.
— Сам иди за ним. Море не спокойно, а я не хочу принести себя ему в жертву, — сказал Ари, с ногами забравшись на один из мешков.
— Прикуси-ка язык, Ари, и не разлей вино. Сам я не пойду — стар уж годами.
— А мечом махать не состарился, — рассмеялся Бьёрн. — Я схожу за Эриком, сменю Рыжебородого.
Гореслава приоткрыла глаза и заметила краешек зелёного хюпра.
В трюме собралось около дюжины свеев, промокших с головы до пят; они оттачивали стрелы, согревались вином и разговаривали.
Эрик в той же одёже, что и вчера, но такой мокрой, что вода струями стекала на доски, появился в узком отверстии лаза с большим горшком в руках.
— Похлёбка-то уж, верно, холодная, — рассмеялся Ари. —
— Нет уж, мне первому дай по закону старшинства.
Гюльви съел несколько больших ложек, запил их вином и передал горшок соседу. Так похлёбка переходила из рук в руки, от старшему к младшему, пока вновь не оказалась в руках Эрика. Маленький свей подошёл к углу, в котором дремала Гореслава, и дотронулся до её рукава.
— Да ты бы сам поел, а потом её кормил, — посоветовал Гюльви.
— Нет, я потом.
Свеи рассмеялись.
Гореслава с удовольствием доела остатки похлёбки и отдала пустой горшок Эрику. После недолго молчания ей пришлось отвечать на вопросы свеев, мучавшихся от безделья. Обычно расспросы сопровождались грубыми шутками, однако, несколько мореходов были с ней дружелюбны. Их оказалось всего трое: старик Гюльви, плечистый чёрнобровый Гаральд с широким рубцом на шее и Эрик. Девушка отвечала неохотно: её пугали длинноволосые и угрюмые свеи, не расстававшиеся с мечами.
… Буря утихла на следующий день. Вместе с переменой погоды пришли изменения и в судьбе Гореславы. Прошлой ночью Сигурд проиграл в кости Гаральду много денег, часть он отдал, а за оставшуюся часть отдал ему пленницу.
С новым хозяином Наумовна познакомилась, когда с разрешения Гюльви поднялась на палубу. Доски ещё не просохли от недавно утихшей бури, ноги скользили по ним, как по льду.
Рыжебородый прохаживался между рядами гребцов, с удовольствием посматривая на наполненный ветром полосатый парус. Бьёрн стоял у правила и умело вёл снеккар между волн.
— Подойди сюда, — сурово бросил Сигурд пленнице. — На нового хозяина посмотришь.
— У меня нет хозяина, — гордо ответила Гореслава.
— Слушай меня и запоминай. Ты у меня на корабле, а не в своём поселении. Ты была моей пленницей, а теперь — Гаральда. Делай то, что тебе он прикажет, — свей указал на одного из гребцов. — А теперь прочь с дороги и не мешайся под ногами.
Наумовна снова присела у мачты и кусала губы. Быть пленницей Рыжебородого — беда, а Гаральда — полбеды, но кто знает, может, этот свей будет вовсе не так добр, как сейчас. Нет горше талана, чем в полон попасть. Вот и сбудется с ней то, что случилось с Миланьей.
Незаметно к ей подошёл Эрик, сел рядом. В походы его раньше не брали, а теперь, упросив старого Гюльви, которого уважал Сигурд, готовил и стирал для других.
— Ты не бойся, Гаральд добрый, — сказал он, похлопав её по руке — И Гевьюн тоже, а Эймунда со всеми ласкова.
— Но в неволе мне жить придётся.
— Поживёшь год, другой — привыкнешь, из Сигунвейна уезжать не захочешь.
— Убегу я от него.
— Со снеккара-то? До земли не убежать тебе. И про побег говори потише, а то в трюме запрут; Сигурд и то уж слишком балует тебя. Прежних пленниц и кормили хуже, и по кораблю гулять не пускали. Приглянулась ты ему, не ради денег выкрал тебя. А теперь он гневается, потому что выпустил птичку из силка.