Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
На дворе была лунная ночь. Светлая, будто день. Только тени выделялись более четко. Воздух был свежим, как обычно в августовские ночи. Стук колес и шум воды врывались в тишину ночи и замирали где-то в лесу.
Наци тупо смотрел перед собой. Возле мельницы Ферко собрались люди. Они стояли, над чем-то склонившись. Наци не думал к ним подходить, но его невольно туда потянуло.
— Мертвая, — узнал он по голосу молодого мельника.
— Кто? — подскочил Наци.
— Катица, — сказал Драш равнодушно и буднично. Катица лежала на земле. Одежда прилипла к телу, волосы были спутаны, лицо бледное и неясное, остекленевшие глаза смотрели сквозь людей куда-то в лунную ночь.
— Я видел, — рассказывал мельник
Наци нагнулся над девушкой. Она лежала неподвижно, холодная, без всякой мысли на лице. Он протянул руку к ее губам. Потом провел пальцем от губ до глаз: лицо холодное, восковое, глаза тупые. Это было недетское лицо — умирая, дети не бывают такими серьезными. Но она была мертва, в самом деле мертва, и его охватил ужас.
— Скорее всего, это она во сне бродила, — объяснял Драш. — А я ее окликнул. Забыл, что лунатиков нельзя окликать.
Наци выпрямился, минуту смотрел на Драша, потом повернулся и пошел к своей мельнице.
Тело было усталым, мысли неповоротливы. Он растянулся на траве, положил руки под голову и стал смотреть в небо. Небо было ясным, без единого облачка, только месяц плыл в вышине. Все это он воспринимал с удивительной четкостью, словно прежде никогда не видел летних ночей.
И Ванек пел сейчас как-то выразительней. Он еще не улегся спать. Сидел и играл:
По полю Мария шла, Исуса на руках несла…Песня мешалась со стуком колес, с шумом воды. Этой песне нельзя умолкнуть. Она должна звучать бесконечно, ведь она так монотонна и в ней есть какая-то тайна.
Вдруг Наци показалось, что он стоит посреди широкого поля. У поля нет ни конца, ни края. Где-то вдали оно сливается с небом. По дороге идет божья матерь с младенцем Иисусом на руках. Но, вглядевшись получше, он увидел, что это Катица. Она идет к нему на мельницу. В левой руке у нее ребенок, завернутый в большую рваную шаль, в правой — узелок с едой.
«Вот, погляди на нашего крикуна!» — говорит она с радостью и с чуть заметной улыбкой. Потом вдруг не стало ни Катицы, ни ребенка, на него смотрели только остекленевшие тупые глаза. Им нечего было сказать и не о чем спросить, и все-таки в них таилось так много недоговоренного.
— Как все это в самом деле просто и удивительно, — сказал сам себе Наци. — Мельницы, Мура, шум воды, широкое поле за лесом. Но удивительней всего человек. Случилось такое. Я согрешил и не хотел в этом сознаться. В этом все зло. Ребенок был мой. Это так просто, что дальше некуда. А я вздумал бежать от нее, вот и ушел. Она решила, что я ее бросил. Одной ей было бы с ребенком не прожить — она желала ему добра и боялась, что его судьба будет похожа на мою, поэтому ей оставалось только броситься в воду. Значит, моя подлость тут — во мне самом… Поэтому завтра для меня не наступит новая жизнь, все пойдет по-старому. Ничего не изменится. Только Катицы нет и ребенка… Осталось это холодное небо… стук колес… шум воды… песня Ванека… Все так понятно и так удивительно.
До него еще доносилась тихая песня слабоумного брата:
По полю Мария шла, Исуса на руках несла……И у этой песни нет конца…
Все подобно волнам — все течет и повторяется, все подобно шуму воды и стуку колес, только изредка звон колокольчика
Как это в самом деле удивительно!
Лиза
Когда Лиза поступила на службу к трактирщику Лешнеку, она была еще совсем ребенком. У бедной сироты было только имя да маленькие, нежные руки, которые должны были управляться с самой тяжелой работой, если она вообще хотела жить и вдобавок купить себе к престольному празднику новое платье. Еще у нее было округлое, нежное личико с большими удивленными глазами и маленьким ртом, постоянно готовым к приветливой, милой улыбке, которую она радостно дарила кому угодно. Большие глаза непрестанно всему удивлялись: людям, животным, небу и земле, ветру и солнцу, — Лизе все хотелось обласкать взглядом. Она мечтала, как мечтают все бедные дети, и верила, что мечты очень, очень похожи на взаправдашнюю жизнь; нужно только помечтать, и потом все это в самом деле сбудется. Но если мечты не сбывались, глаза ее по-прежнему глядели на мир удивленно и недоумевающе, а маленький алый рот улыбался, словно она хотела сказать: я ведь знала, что так будет.
Трактир стоял у большой дороги, ведущей за реку и связывающей равнину с холмистым краем. Здесь останавливались люди с обоих берегов большой реки, они пили и плясали, когда Лешнек играл на гармонике, и Лиза должна была плясать с ними. Потом путники уходили, а Лиза провожала их своей приветливой улыбкой. Она одна справлялась со всей работой, Лешнек ничего не делал, сидел себе за столом с повешенной через плечо гармоникой и играл, если кто пожелает.
В боковой комнате лежала его больная жена, которую Лиза в солнечные дни должна была переносить в сад, а когда наступал вечер и одолевали комары, перетаскивать назад в комнату. Работы было более чем достаточно, но все-таки не столько, чтобы она не могла мечтать. Лиза собиралась посмотреть белый свет и верила, что ее мечты сбудутся. Но пока она весь день бегала и хлопотала по дому. К тому же гости то и дело отрывали ее от самой тяжелой и срочной работы, приглашая танцевать, а если она отговаривалась, Лешнек приказывал ей бросить работу и идти плясать с ними.
Потом умерла жена Лешнека. У Лизы работы чуть-чуть убавилось — не надо было ухаживать за несчастной женщиной. Лешнек легко перенес ее смерть. Спустя несколько дней он снова играл на гармонике и выпивал с гостями, которые останавливались в его трактире. Он стал вертеться около Лизы, но она не хотела ничего замечать. Потому что Лиза любила путников, любила всех — уродливых и красивых, старых и молодых — за то, что они странствовали: чем дальше человек держал путь, тем больше она его любила; и бывала разочарована, если кто возвращался. Она любила их и едва удерживалась, чтобы с ними не убежать.
Два года прожила она у Лешнека, и прошел уже год, как умерла его жена. Тогда он сказал:
— Ты будешь моей женой, Лиза.
Лиза удивилась этому так же, как всему, с чем сталкивала ее жизнь. Ей показалось, будто ее на полном ходу схватили за подол, чтоб удержать и не пустить дальше.
— Как же это? — спросила она наконец. — Вы уже старый, а я еще девчонка.
— Старый! — зло ответил Лешнек. — Так выходи за юнца, у которого ничего нет, тогда увидишь, что за житье под открытым небом.
— Я этого не думала, — смутилась она, — я хотела только сказать: как же это — вы умный, зрелый человек, а я еще такая глупая.
Лиза охотно отказала бы Лешнеку, она любила молодого путника-бродягу, который уже несколько раз останавливался в трактире, плясал с ней, а вечером подходил к ее окну и рассказывал об огромном мире.
— У тебя будет служанка, — продолжал Лешнек. — Тебе не придется много работать. Одной красотой и молодостью не проживешь. Земля дает хлеб, а трактир — деньги!