Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

Цанкар Иван

— Катица…

Она была как неживая, не пошевельнулась. Только глубоко дышала. Он склонился к ней…

Да. Во всем этом не было ничего особенного. Молодой парень, красивый, да к тому же мельник. Мельник с тринадцати лет. Незаконнорожденный сын неизвестного отца, воспитывавшийся палкой до тех пор, пока не стал мельником. Поэтому в жизни его было что-то необычное, словно какая-то неразгаданная загадка. Приезжали на мельницу девушки, молодые и цветущие. Он любил их с какой-то одержимостью; но, уезжая наутро, они смеялись, будто ничего и не случилось. И он, изредка

вспоминая их, лишь усмехался. Без горечи и разочарования. С той холодностью, на которую способны только мельники.

Но в происшествии с Катицей было что-то странное.

Перед его глазами то и дело возникал ее удивленный взгляд, и, когда он видел, что она принесла отцу обед, его всегда охватывало непонятное чувство, от которого он хотел бы избавиться, да не мог. Он шел на мельницу, чтобы шум колес заглушил его мысли, чтобы все позабыть.

— Катица…

Он повернулся и почти налетел на Хозьянску, которая весело засмеялась, сверкая белыми зубами.

— Марича! — сказал он и ущипнул ее. — Будем с тобою ночью молоть!

— Не знаю, выгорит ли у тебя это дело. Ты ведь этак мелешь каждую ночь! — засмеялась она. — Шел бы лучше спать!

— Завтра воскресенье, высплюсь.

— Сходил бы на престольный праздник в село.

— А что я там один буду делать?

— Попляшем с тобой, — снова засмеялась она.

В комнате сидел старый Балаж с трубкой во рту. Он подал Наци руку; говорил он громко, будто все вокруг глухие, — сам был туговат на ухо.

— Вы тоже будете молоть, дедушка? — прокричал ему Наци в самое ухо. — Тогда звонок перенесем сюда.

— Я ведь говорил, бог ты мой. И все-таки послали. Старого человека куда пошлют, туда он и идет. А что я могу? Бадью еще как-нибудь подниму, — отвечал он, — а уж остальное не по мне. Коров бы мне пасти, коров. И вот звонка я что-то больше не слышу.

Магда переоделась, чтобы уберечь от мучной пыли праздничное платье.

— Магда? — Наци положил ей руку на плечо.

Она улыбнулась. В ее улыбке мелькнуло далекое воспоминание, уже подернутое мглой. Но все-таки хорошее и приятное.

Наци намеренно этого не замечал. Он говорил своим будничным мельничьим голосом.

— Сваришь ужин, — сказал он. — Можешь сварить на троих.

— Ладно.

— Муку возьмешь на мельнице. Приправа в котле.

— Хорошо.

— Значит, на троих, если ты тоже будешь с нами ужинать.

Она кивнула.

В углу сидел Ванек. Ванек — брат Наци по матери; он придурковат, с трудом выговорит одно слово, да и то неразборчиво. Ему восемнадцать лет, лицо тупое, глаза мертвые, невыразительные, но так и кажется, будто в них затаился ужас; голова большая, лоб излишне выпуклый. Губы толстые, рот всегда открыт, из его правого уголка постоянно сочится слюна и стекает по подбородку. Уже три года, как он живет на мельнице. Мать умерла, и братья остались одни: Наци, незаконный сын, и Ванек — тоже. Может быть, именно поэтому в глазах дурачка неосознанной мыслью прячется страх.

Так и сидит горемыка, тихонько сидит, ничем на свете не интересуясь. Весь день он играет на тамбурице одну и ту же песню. Песня его

также монотонна, как шум мельничных колес, как всплески воды; она только усиливает и подчеркивает все это однообразие.

Стоит ему отложить тамбурицу, он тут же забывает мелодию. Когда приходит Наци, он его робко окликает.

— Наци!

— Чего тебе?

Наци хорошо знает, что нужно брату, но все-таки спрашивает. Голос его суров, но в нем слышится боль. Ванек показывает на тамбурицу.

— Ты позабыл! Вот что! — И начинает ему петь:

По полю Мария шла, Исуса на руках несла…

— Этим пальцем начни! Вот тут…

Слабоумный снова играет и счастлив. Он преданно и радостно поглядывает на брата. И так весь день-деньской он наигрывает одну и ту же песню, монотонную и все же полную чувства:

По полю Мария шла, Исуса на руках несла…

Вечером, когда уже догорела заря, Наци направился к Ферко. Парень, моловший зерно, задержал его у мостков.

— Наци, — попросил он. — Можно мне сегодня уйти? Хотя бы на часок?

Наци остановился и некоторое время смотрел на него.

— Куда? — Голос холодный, не приветливый и не враждебный. — Гулять? На Хотизу? А кто будет засыпать зерно?

— Я договорюсь с девушками. До полуночи они, а потом я. К тому времени они все равно уснут и не смогут работать.

— Ладно, договаривайся. Если же звонок будет звонить слишком долго, всех вас вышвырну с мельницы, понятно?

Парень улыбнулся и стал весело насвистывать. К своей девушке он все-таки пойдет!

Наци зашагал к Ферко. Он охотно к нему заходил. Почему? Об этом он никогда не задумывался. Ферко старик, у него куча детей, но в нем столько жизни, столько здорового крестьянского задора и остроумия. Он одинаков и с девушкой, и со старухой.

Может быть, причиной тому — счастье, дети, домишко и две коровенки.

На мельнице Наци застал только Катицу и хотел уже вернуться.

— Катица, — сказал он мягко. — Ты что, одна?

— Одна. Отец спит.

— Мне уйти?

Она не ответила. Он закрыл двери и сел на скамью. Закурил сигарету, растянулся на старых мешках и стал смотреть в потолок. Лишь иногда поглядывал на Катицу. Она сидела напротив него, опустив голову, точно хотела уйти и не решалась. Хотела бы остаться, да страшно.

— Сейчас уйду. Потерпи, только покурю. Так приятно спокойно покурить; пускаешь дым и думаешь о чем попало… Я думал, приду как раз кстати, и ты меня не прогонишь.

— Я ведь тебя не… — сказала она испуганно.

— Но хочешь, чтоб я ушел.

Она не ответила, только взглянула на него.

— Завтра воскресенье, — продолжал он ровным голосом.

— Да.

— В Поляне престольный праздник. День святого Доната. Пойдешь к обедне? Мы с тобой в прошлом году ходили. — Он посмотрел на нее, улыбаясь. Она улыбнулась тоже, но в ее улыбке было много горечи.