Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
Шрифт:
— Да, — кивнула Лиза, уразумев эту великую истину. — Я ведь не сказала, что не выйду за вас замуж, только бы вам надо было поискать себе богатую невесту. Потом станете меня попрекать, что я ничего не принесла в дом.
Но Лешнеку не нужно было богатство, земли ему хватало, и трактир приносил немало денег, которые он гармоникой успешно выманивал у приезжих.
Так Лиза сделалась хозяйкой в трактире. Возможно, ей жилось бы и неплохо. Они в самом деле взяли новую служанку, крепкую и работящую. Но Лиза с детства привыкла к работе, и ей в голову не приходило сидеть сложа руки и распоряжаться. Она любила работать, как любила все на свете. Вот и случилось так, что хозяйничать в доме стала служанка. Она распоряжалась, варила обед и восседала в кухне,
Родила она несколько преждевременно, вызвали врача, но ребенок все-таки умер. Лешнек ни в чем не усомнился и так и не узнал, что это было дитя любви Лизы и приходившего к ней путника. Врач не разрешил ей больше рожать. Лиза не огорчалась, ведь она сама была еще ребенком. Но если бы Лешнек велел ей родить, а потом умереть, она и это сделала бы с готовностью. Только Лизу давно уже оттеснили на задний план — и в доме, и в любви. Служанка заняла ее место, и Лешнек частенько покрикивал на Лизу. Наконец, служанка проведала о Лизиной любви к захожему путнику, и, хотя он давно уже не бывал в доме, она все рассказала Лешнеку. Тот избил Лизу, которая во всем созналась. А скрывать ей было незачем: ей нечего было терять, ведь она ничего не имела.
С тех пор ею помыкали все больше, работала она как служанка, но это ее нисколько не огорчало и она ни о чем не жалела. Лешнек совсем изменился. Он жил со служанкой и измывался над Лизой, упрекая ее в том, что она не хочет родить ему ребенка, что она такая же, как его первая жена, о которой, когда она умерла, он не плакал. Лиза с радостью, если бы только могла, родила ему дюжину детей, лишь бы угодить человеку, который сделал ей столько добра, взял ее в жены и превратил ее, служанку, в хозяйку.
Потом пришло время, когда служанка должна была родить. Лешнек отвез ее домой, к отцу с матерью. Когда она родила, он снова поехал туда и веселился вместе с ними. Трактир он оставил на Лизу, она выполняла всю работу по дому, прислуживала гостям и горько усмехалась, слушая их рассказы о белом свете: больше всего ей хотелось заплакать, глаза ее перестали всему удивляться, и губы едва улыбались.
Спустя месяц после родов служанка вернулась в дом Лешнека и взяла в свои руки все хозяйство. Лиза снова стала служанкой. Но она не чувствовала никакого разочарования. Все было как и раньше: куча работы, никаких прав, и даже пропало желание купить к престольному празднику яркое, красивое платье. А то, что было в ее жизни хорошего, напоминавшего ее прекрасные мечты, прошло слишком скоро и слишком мало затронуло Лизу, чтобы теперь ей испытывать разочарование. Ее не удивляло, что она должна была спать в той же комнате, где спала, когда была служанкой и куда впускала чужого, незнакомого путника, в то время как хозяин, ее муж, ночевал у служанки.
И не было ничего удивительного в том, что Лиза решила уехать. Она была лишняя в доме, слишком кроткая, чтобы бороться за свои права; кроме того, она считала, что Лешнек ошибся, когда взял ее в жены.
Никто ее не удерживал; дома едва спросили, куда она едет. Во Францию, сказала Лиза. Франция означала для нее ту прекрасную чужбину, о которой она столько лет мечтала и о которой так часто рассказывали люди в трактире; каждый день одни возвращались оттуда, другие туда уезжали.
Во Францию. Она взяла с собой скромный багаж, платье, напоминавшее ей веселые престольные праздники жарким летом; маленькие, уже немного усталые руки, привычные к любой работе; большие глаза, все еще слегка удивленные, хотя кое-что в мире стало им уже понятно; маленький рот, который еще долго будет всему улыбаться, усмехнется даже горькой жизни и тому, что ждет человека в долгом, неведомом, и трудном пути.
На прощанье ей подали руку, но никто не плакал о ней, никто не сказал: останься!
Лиза уехала в город на большой крестьянской телеге и затерялась в мире. Лешнек был убежден, что она никогда не вернется.
Но через четыре года Лиза вернулась.
Дождливым осенним днем она подъехала к трактиру Лешнека в извозчичьей пролетке. Одета она была по-городскому, в светлое пальто цвета осеннего тумана. На голове у нее была шапочка, из-под которой выбивались светлые волосы, закрывая уши и затылок. Она держала над собой раскрытый зонтик и оглядывала равнину по обе стороны дороги. Деревья у дороги стояли мокрые, по стволам медленно стекала вода и пенилась у земли. Небо было низким, насыщенные дождем пряди тумана, как паруса, плыли по равнине и собирались вдали, становясь все влажнее и гуще. Извозчик остановил лошадей у трактира и внес в комнату для приезжих два чемодана. Лиза с ним расплатилась и долго смотрела ему вслед, когда он повернул назад, в город. Ей нелегко было здесь оставаться, она чувствовала, что лучше всего снова сесть в пролетку — хоть колеса у нее так противно скрипят — и уехать назад, подальше отсюда.
Она вошла в трактир и огляделась. Комната была пуста. Но Лиза заметила, что кто-то совсем недавно сидел за одним из столов, так как на скатерти было пролито красное вино и раскрошена белая булка. Все здесь было таким родным: столы, стулья, картины на стенах, железная печь в углу, — и разве все это не принадлежало ей, Лизе?
Она отрицательно покачала головой.
В доме было удивительно тихо, никто не разговаривал, не напевал, не покашливал. На душе стало тревожно. Она могла спросить себя: зачем я вернулась? Только Лиза никогда не задавала себе никаких вопросов; все, что происходило, происходило как-то само собой, и она не вдавалась в размышления о случившемся, к тому же она знала, что размышлять не имеет смысла. И поэтому, когда во Франции ее охватило желание вернуться, она вернулась, и теперь стояла тут, может быть, немного усталая, но все еще готовая принять жизнь целиком — со страданиями и разочарованием, а может быть, и каплей радости, которую жизнь иногда дарит скромным, маленьким людям. Все надо принимать обеими руками, с открытым и чистым сердцем. Так Лиза и принимала все, что давала ей жизнь.
Она вошла в сени — ведь если она уже здесь, ничего другого не оставалось, как следовать во всем до конца, а там будь что будет. В сенях было темно, как и прежде. В одном углу стоял стол с бутылками и стаканами и небольшим запасом вина, чтобы не бежать сразу же в погреб, если кто придет. За время ее отсутствия порядок в доме не изменился, и это было приятно. Она без труда могла бы определить: сегодня в доме заняты тем-то и тем-то, нужно пойти туда-то и туда, выполнить такую-то и такую работу.
В кухне она нашла четырехлетнего ребенка, окруженного множеством поломанных игрушек. Волосы у мальчонки стояли торчком, увеличивая и без того большую голову. Из носу у него текло и когда возникала опасность, что сопли попадут ему в рот, мальчик шмыгал носом, снова втягивая их в себя. Лиза подошла и утерла ему нос его же передником, засаленным и грязным.
Как раз в эту минуту в кухню вошла служанка Верона. Лиза узнала ее еще по шагам, прежде чем ее увидала. Это была крепкая, высокая женщина с широким крестьянским лицом. Лиза рядом с нею казалось просто ребенком.
Обе они были смущены. Но Лиза быстро опомнилась и, протянув руку, сказала: — Дай тебе Бог, Верона.
Служанка, растерявшись, не посмела отклонить ее руку: возможно, именно в эту минуту она поняла, что, несмотря ни на что, все права в доме принадлежат возвратившейся жене. Когда-то было так, что служанка должна была называть хозяйку на «вы», хотя та была младше Вероны.
— А где Иван? — спросила Лиза про хозяина.
— В хлеву у скотины, — ответила служанка. Только теперь она догадалась предложить: Садитесь.