Случай Эренбурга
Шрифт:
Вот что-то в этом роде — только стократ сильнее — я испытал, читая эренбурговского «Хуренито».
Стократ сильнее прежде всего хотя бы потому, что тут восхитительное, пьянящее чувство свободы, испытываемое мною, дала мне книга, написанная не когда-то там, в XIX веке, а в наше, советское время, уже после революции. И написана она была живым, действующим писателем, моим современником.
Это была, быть может, единственная советская книга, в которой начисто отсутствовал тот «особый запах тюремных библиотек, который исходил от советской словесности». (Выражение В. Набокова.)
Этот запах тюремных библиотек, исходящий от всей тогдашней печатной продукции, был неистребим. Им были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорывавшиеся сквозь
Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.
Не могу сказать, чтобы это чувство свободы раньше, до прочтения эренбурговского «Хуренито», мне было знакомо только по Писареву.
«Глотком свободы» могла оказаться одна какая-нибудь фраза — вот, например, попавшаяся мне на глаза в одном из ранних изданий «Золотого теленка» и навсегда оставшаяся в памяти реплика, разумеется, вымаранная из всех последующих изданий: «Ну и наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!»
Или несколько строк из первого издания «Повести о рыжем Мотеле» Иосифа Уткина (тоже, конечно, отсутствующих во всех последующих изданиях этой поэмы):
В очереди Люди Ахают, Ахают и жмут: — Почему Не дают Сахару? Сахару почему не дают? Видимо, Выдать Лень ему, Трудно заняться час? Такую бы жизнь — Ленину, Хорошую, Как у нас!Реплики, фразы, стихотворные строки, подобные этим, восхищали меня совсем не потому, что отвечали тогдашним моим политическим взглядам или настроениям.
Ничего похожего!
К «этим бандитам» Марксу и Энгельсу я тогда относился в высшей степени почтительно. Да и к Ленину тоже.
Один мой сверстник (Гена Файбусович — в литеpатуре Борис Хазанов), рассказывая о пережитом им в 15 лет кризисе веры, вспоминал:
Каждый день я открывал что-нибудь новое; каждый день падал какой-нибудь очередной глиняный идол. Так повалились одна за другой «первая в мире страна», «власть трудящихся», «дружба народов», «закон, по которому мы все равны», рухнул, разбившись вдребезги, и сам великий вождь и учитель. И только Ленин оставался незыблемым, словно был сделан не из глины, а из алебастра. Ему предстояла другая судьба: он разрушался постепенно… Я рассуждал о том, что если бы Ленин был жив, то был бы наверняка объявлен врагом народа и расстрелян, вроде того как у Достоевского Великий инквизитор собирается сжечь Христа, действуя от его имени.
Нечто подобное пережил и я тоже.
Не поручусь, конечно, что в то время, о котором я рассказываю (мне было тогда уже за двадцать), Ленин продолжал казаться мне «сделанным из алебастра». Но многие иллюзии насчет него у меня еще сохранялись. И строки Уткина («Такую бы жизнь Ленину хорошую, как у нас…») пленили меня совсем не «антиленинской» своей направленностью (которой в них, кстати сказать, и не было). Пленили тем, что это был глоток того самого «ворованного воздуха», о котором говорил Мандельштам. Именно тем, что этот воздух был ворованным.
Годы спустя, уже в новую, другую эпоху у поэта Михаила Львовского выплеснулось из души такое коротенькое стихотворение:
Самогон —В 70-е, когда были написаны эти стихи, уже торжествовала «самодеятельность масс»: самогон свободного, неподцензурного слова (Окуджава, Высоцкий, Галич) хоть и доставался нам все еще из-под полы, но уже можно было получить не короткий обжигающий глоток, а целый литр этого запретного зелья.
Однако и литр — это всего только литр. А «Хулио Хуренито» был для меня — как целая цистерна, до краев наполненная этим чистейшим, неразбавленным, крепчайшим самогоном. Пей — не хочу!
Если от одной строчки Уткина, в которой имя Ленина поминалось без должного пиетета, у меня кружилась голова, вообразите, какую магнитную бурю произвело в этой моей бедной голове откровенно издевательское эренбурговское изображение Ленина Ошеломляло уже само название главы, в которой описывалась встреча Хулио Хуренито с Лениным: «Великий Инквизитор вне легенды».
Великим Инквизитором в тогдашнем моем понимании был не Ленин, а Сталин. Ленина же я (точь-в-точь как мой сверстник Гена Файбусович) представлял себе скорее Христом, которого, не умри он так рано, Великий Инквизитор превратил бы в лагерную пыль.
Но главным было не это. Главным был тон.
Если бы тон этого описания был злобным по отношению к Ленину, это вряд ли меня бы особенно поранило. Я ведь знал, что у Ленина тьма-тьмущая искренне ненавидящих его врагов. Одним врагом меньше, одним больше — подумаешь, какое дело! Но то-то и дело, что тон эренбурговского описания фигуры вождя мирового пролетариата вовсе не был враждебным. Напротив, он был вполне дружелюбным, этот тон. Но при этом… Впрочем, судите сами:
Когда мы уже шли по пустынному завьюженному Кремлю к «капитану», я почувствовал, что боюсь. Не то чтоб я верил очаровательным легендам досужих жен бывших товарищей прокуроров, кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком-Потрошителем и апокалиптической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые что-то могут сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх я испытывал всегда, даже мальчиком, тщательно обходя добряка-городового, дремавшего в башне на углу Пречистенки. В последние же годы, увидав ряд своих приятелей, собутыльников, однокашников — в роли министров, комиссаров и прочих «могущих», я понял, что страх мой вызывается не лицами, но чем-то посторонним, точнее: шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком. Кто знает, что он, собственно, захочет, но, во всяком случае (это уж безусловно), захотев — сможет. Словом, я заявил Учителю, что к важному коммунисту не пойду, потому что сильно боюсь его, а лучше похожу у ворот, подожду, он же мне после все расскажет. Это уже было в подъезде, и Учитель вместо ответа отечески вскинул меня на лестницу.
Войдя в кабинет, я только успел заметить чьи-то глаза, насмешливые и умные, понял, что надо бежать, но вместо этого кинулся за стоявшую в углу тумбу с бюстом Энгельса и, ею прикрытый, сидя на корточках, зяб и томился: «Сейчас меня найдут. Какой позор!..» Я не боялся ни пушек, ни пулеметов, ни Шмидта, ни сородичей Айши и вдруг испугался добродушного дяди, который пять лет тому назад был в Париже моим соседом и пил «боки» в излюбленном мною кафе… И все же я не мог преодолеть страха. Все время, пока они беседовали, я просидел в углу, раз от попавшей в нос пылинки чихнув и вызвав недоуменный взгляд «самого» и пренебрежительное: «Это со мной товарищ один, не обращайте внимания» — Учителя.