Случай в электричке
Шрифт:
По всей деревне стояли обугленные остовы печей и обожженные деревья, и ни одной избы, которая не выгорела бы дотла. Но эту картину Петр мог восстановить и по тому, что видел позже, когда память уже надежно закрепляет увиденное, ибо еще долго они жили в землянках, не имея ни сил, ни средств заново строить избы. То было время великих ожиданий, не только полной победы над врагом и конца войны, но и известий о тех, кто ушел на фронт. Никто не имел вестей от своих, ибо разлучились с ушедшими на фронт, когда те еще не знали, куда им писать, а Брединка исчезла с лица земли.
С Петром Петровичем Долгушиным ушли из деревни двадцать четыре человека, двадцать четыре воина,
Новую избу Валентина Долгушина поставила на прежнем месте. Случилось это за год до того, как Пете пойти в школу. После того, как у них побывал в гостях Григорий Матвеевич, партизанский Батя, Герой Советского Союза.
— Не знаю, жив ли твой отец... Пропал без вести все равно, что не жив, — говорила мать Петру. — Не случись нам повстречать Григория Матвеевича, никому не быть бы живу... Для нас он Батя, для тебя отец!
Валентина ради такой встречи с дорогим гостем собрала общий стол для всех брединковцев.
На берегу Брединки уцелел старинный вяз. На том вязе еще до войны положили тележное колесо для аистов — они прилетали каждый год, их прилет был и весенней радостью, и знаком вечной жизни деревни, несмотря на все невзгоды и бедствия. Под этим вязом расставили столы, забили несколько гусей, поставили несколько чугунков с молодой картошкой, посыпали ее укропом. Нашлись огурцы и помидоры. Наловили рыбы, сварили уху. Нашлось кое-что и выпить.
Григорий Матвеевич подозвал Петра, запустил пальцы в его светлые, как спелая пшеница, волосы.
— Жив, партизанский сынок! Коли тот ужас пережил, теперь тебе дорога, Петруха, открыта... Нет таких порогов, кои ты при желании не переступил бы! Учись, сынок! Расти умным, честным, будь отца своего достоин.
Григорий Матвеевич съездил с Валентиной в областной город, откуда вскоре потянулись подводы с кирпичом, лесом, приехали каменщики и плотники.
На глазах поднимались стены, рубленные из пахучей сосны: запах свежей стружки остался памятным на всю жизнь! Не в песочные куличики играли Петр и его сверстники, а таскали песок с реки и месили цемент, бегали по поручениям плотников.
Поднялась изба в два окна на Брединку, чтоб слышно было, как плещется о камни ее вода, чтобы виден был вяз с гнездом аиста на тележном колесе. Изба — не землянка. Будто и расти стал Петр побыстрее под потолком, а не под накатом.
Заботами Григория Матвеевича поставили в центре деревни школу и медпункт. Председателем колхоза избрали присланного из города фронтовика Снегирева, его жена стала работать фельдшером.
За год до того, как пойти в школу, Петр уже стерег колхозных лошадей в ночном со своим дружком, что был на два года постарше и вернулся из отступа с матерью. Научился сеять из лукошка рожь и пшеницу, руки налегли на поручни сохи, когда переходил в третий класс, а за лето изготовил ему деревенский умелец косу по росту. Косил траву, вслед за бабами пошел с серпом косить рожь. Знал он, когда сеять, когда косить, когда наливаются хлеба спелым зерном, о пастушьем деле и говорить нечего. Умел запрячь лошадь в телегу и в сани, оседлать и расседлать, смазать тележные колеса, знал, как подрубить полозья у саней, как зашить хомут, отбить косу и наточить, чтоб жгла траву, умел на камнях размолоть зерна, замесить тесто и испечь хлеб в русской печке, знал, как найти по запутанным стежкам на снегу залегшего с вечера зайца, и по крикам различал породы уток в ночном небе. Ну а вот в школьных знаниях, быть может, и отставал от городских сверстников, хотя
Учительница заметила его увлечение и предсказала: быть «партизанскому сынку» военным человеком.
Мать надрывалась на колхозной работе, да и не одна она... Во всем недостаток, во всем нужда. Полегчало, когда стали объединять колхозы. Брединку, с ее скудными песчаными землями, соединили с колхозами, имевшими большие угодья. Появились трактора, автомобили. Хватало Петру работы и в поле, и в колхозных мастерских.
Не успел оглянуться, а вот и конец школьной жизни. Взрослый стал.
Осенним призывом ушел на военную службу. Мать надорвалась ожиданием отца, ждать перестала, заменилось одно ожидание другим. Теперь жила весточками от сына.
То были мирные годы, войны шли где-то далеко, в чужих землях, но материнское сердце опасливо, и Валентина очень волновалась, не позовут ли те сраженья и ее сына. Вся жизнь в потерях: муж, трое детишек.
Загрустив, она доставала с полки тетрадь в клетку, вырывала листок и Петиной ручкой, синими чернилами принималась выводить крупные округлые буквы:
«Дорогой Петя, родной мой сынок! Жду не дождусь весточки, каждое твое письмо насквозь прочитываю. Знаю, некогда тебе за службой, но ты уж не забывай. Хотя бы одно словечко: жив и здоров, и мне то словечко что богатырь-трава, что живая вода... А у нас, Петенька, все по-прежнему. Пеструха принесла телку, ее в колхоз забрали. И то ко времени, дома не прокормила бы. Последние клоки сена тяну, а весна холодная. Вот только второй день тепло, зеленеет трава наконец. А еще новость. Привезли тракторные косилки. Теперь с лугом над рекой один тракторист управится за день, что не успевали всей деревней за неделю. Аист наш припозднился нынче с прилетом. Задержала метель в пути. Боюсь, не замерз ли? Грачей много перемерзло...»
Буквы выводила медленно, слово ложилось к слову с оттяжкой.
...В дверь громко и, как ей показалось, весело постучали.
Пока шла открывать, перебрала в уме всех, кто бы мог явиться в такой поздний час. В сенцах у двери вдруг обожгло невероятной догадкой: не Петр ли? И намека в письмах не было, что может приехать на побывку.
Громыхнула щеколда, в сенцы вступил высокий солдат.
— Мама!
Немного доставалось ей радостей, но эта запомнилась на долгие годы.
Петр будто бы даже и вырос, хотя всего-то год не виделись. Низкими, слишком низкими казались ей потолки в рубленной наспех избе. Раздался в плечах, а еще и значки на гимнастерке.
— Как же ты отпросился?
— Не отпрашивался! Это мне за хорошую службу!
Петр развязал вещевой мешок и достал пуховый платок, накинул его матери на плечи.
— Это из шерсти ангорских коз! Теплее не бывает...
— Откуда это? — робко поинтересовалась мать.
— Полевая почта тебе известна, остальное военная тайна. Не пугайся — там не стреляют!
Петр малость приврал. Там, где он служил, случалось, стреляли. Служил он на погранзаставе, отличился при задержании нарушителя, потому и дали ему недолгий отпуск.
Мать ждала, в ожидании все слезы выплакала, поговорить бы, голос его услышать, а вошел — и нет слов. Слов нет, а руки материнские сами знают, что делать.
Из русской печи на ухвате выплыл чугунок, легла на стол начатая коврига ржаного хлеба, из погреба принесла крынку холодного молока.
— Не ждала! Встречу как бы отметить, не знаю!
— С матерью встречу вином не отмечают! — заметил Петр.
— Правду предрекли, — молвила с грустью мать. — Быть тебе военным человеком...