Случайный спутник

Беркман Эвелин

Он смолк и молчал так долго, что Марта было отчаялась. Как бы ей позвать его из той дали, в которую он углубляется с каждым мгновением?

— Так, значит, церковь разбомбили? — вымолвила она, когда молчание сделалось безнадежным.

— Церковь? — недоуменно переспросил он, но потом очнулся. — Ах, да. Интерьер церкви был полностью уничтожен, мой сын нашел священника, жившего поблизости, и, к счастью, тот оказался человеком, неравнодушным к истории, и рассказал сыну, что в церкви действительно находилась гробница Максимиллиана де Маньи, довольно изысканное сооружение. Над ней крепился белый мраморный медальон с изображением молодого человека, обладавшего, судя по всему, весьма привлекательной внешностью.

На

редкость привлекательной, молчаливо согласилась Марта.

— Но гробница была разрушена бомбой, причем таким образом, что гроб оказался наверху и раскрылся. И… и знаете что? Он был пуст! Там не было ничего, кроме большого свинцового листа, в который тогда заворачивали мертвых, если их требовалось перевозить на большие расстояния. Но тела не было и не было даже следов, указывающих, что оно когда-нибудь там находилось, — ни одного признака присутствия в гробу покойника.

Значит, публично повешен был именно де Маньи. Другого ответа и быть не могло — но как приятно исследователю получить последнее подтверждение правильности своих предположений! Великолепный юный конюший не был отправлен в родную Францию, туда повезли лишь гроб, заполненный для веса свинцом. Мужчина в темном платье, когда его вздергивают на виселицу, похож на любого другого мужчину в темном платье, а виселицы в те времена делали очень высокими, футов сорока, может быть, больше, — и через час, будь то кто угодно, висельник делался неузнаваем. Ах, что за конец был у прекрасного лица с миниатюры! Глазницы опустошены вороньем, щеки разорваны в клочья…

И самая соль мести ревнивца-принца заключалась в том, что к подножию виселицы прикрепили специальный документ, пергамент по всем правилам, с печатью и подписями, объявляющий имя преступника, суть преступления, меру наказания. Теперь понятно, почему профессор считал, что повешен был Яков. Нет, названный именем безвестного и презренного ростовщика на виселице оказался блистательный, высокородный аристократ. Такая подмена ох как не понравилась бы шевалье… Виктор, экономно используя лишь Якова, отплатил сразу и Шарлотте, и ее любовнику. Такова была изощренная, тайная месть пожилого рогоносца молодой прелестной обманщице. И из тьмы веков Марта слышала его смех — гневный, злорадный и — да, страдающий, полный той муки, которая заставила его по всему герцогству стереть всякую память о жене, прямые и косвенные свидетельства ее жизни: ее любовника, рубин, ее пособников, невинных или виноватых, ростовщика и все его племя, — вплоть до того, что он велел содрать и уничтожить в церкви даже символы католицизма, ее религии.

В зале ожидания аэропорта Марта коротала время до своего рейса, который должны были объявить через полчаса. Она еще не оправилась от пережитого и сидела словно в дурмане после кошмарного сна. Мало того, что-то еще более страшное происходило с ней. Будто запечатанная в пустую бутыль, из которой выкачали воздух, она безучастно и равнодушно наблюдала жизнь и суету вокруг, не чувствуя ни малейшего с этой жизнью родства. Шумный зал аэропорта был пронизан светом, всё вокруг двигалось и менялось, счастливые люди кидались в объятия, что-то восклицали, перебивая друг друга, смеялся ребенок, плакал другой. И все это ничего не значило. Она не была больше частью этого мира. Словно перерезали пуповину, которая связывала ее с жизнью. Марте было холодно, холодно до мозга костей и совершенно неинтересно, согреется ли она когда-нибудь.

Она равнодушно шевельнулась, машинально потрогала карман юбки, где лежал приготовленный заранее для проверки паспорт. Что-то под ним зашуршало. Марта вяло сунула руку в глубь кармана и вытащила письмо — то самое письмо Билла, которое ей передали в гостинице «Фюрст-Бишофф» и о котором она так ни разу и не вспомнила, не говоря уж о том, чтобы вскрыть.

Теперь она это сделала, медленно и безразлично; измятые странички пришлось разгладить, чтобы можно было прочесть. Для Билла — на редкость пространное послание, отметила она равнодушно. «Дорогая Марта, спасибо за письмо, которое, конечно, бьет рекорд: оно самое длинное из всех, что я от тебя получал. Рад слышать, что у тебя все в порядке. У меня — никаких особенных новостей, все о'кей, и, как обычно, я по горло занят сметами, проектами и так далее. На прошлой неделе обедал с Милли и Франком, привет тебе от них.

Цель твоей поездки в Германию кажется мне, как бы это сказать, надуманной. Кстати, ты чудно описала стариков: так и вижу их, как живых. Однако поосторожней в Германии, твоя импульсивность может быть там не ко двору. Что за анекдот с похищением рубина! Эта Шарлотта, видно, была та еще штучка.

Если хочешь знать мое мнение — так, с ходу, в порядке мозговой атаки, рубин, скорее всего, захоронен вместе с принцессой, разумеется, сознательно, ее мужем.»

Марта перестала читать и в оцепенении уставилась на письмо.

«Могу себе представить, как приятно было ему видеть камень, постоянно напоминавший о жене с ее внеклассными занятиями французским! Однако достать разрешение на вскрытие гробницы, учитывая отсутствие внятных резонов, будет так сложно и хлопотно, что не кажется мне возможным, особенно если принять во внимание кратковременность твоего пребывания в Германии. Не говоря уже о помощи и снаряжении, которое ты должна будешь где-то доставать. Так что не обращай внимания на мои досужие домыслы, может, они вообще мимо цели. Не огорчайся, если ничего не получится. Я думаю, мало бы у кого получилось. Попросту говоря, сомневаюсь, что ты получишь зеленую улицу для вскрытия саркофага.

Теперь сюрприз. Меня вызывают в Лондон на четыре-пять дней повидать одного богача (американца), который задумал основать какой-то мемориальный то ли фонд, то ли центр и, возможно, воспользуется нашими услугами в сотрудничестве с еще одной английской фирмой. Так что мы увидимся через день после твоего возвращения. Телеграфирую, как только узнаю номер рейса, и позвоню в музей, как только приеду. Думаю, ты получишь телеграмму в день приезда из Германии. Если тебя не устраивает перспектива парочки сломанных ребер, прими мои сожаления, помочь ничем не могу. До встречи. Целую. Билл.»

Опустив письмо на колени, Марта долго сидела, не шевелясь. Вот оно, ее наказание — стыд. Стыд и унижение. Она отвергла, не сумела разглядеть, недооценила друга. Какие еще его качества она не заметила, пропустила, прошляпила в своем безразличии и эгоцентризме? Она никогда не стоила Билла, вот беспощадная правда! Ее отрезвленное «я» угрюмо согласилось. И тогда она поняла, с удивлением, что снова начинает что-то чувствовать, что ледяная корка на сердце треснула — едва-едва, но болезненно.

Она снова взялась за письмо, и еще один тонкий лист отделился от третьего, нижнего. Там был постскриптум.

«Марта, прости, что пишу об этом, но слишком много накопилось на сердце. Твои последние письма оставляют такое впечатление, будто что-то сломалось, будто ты несчастна или у тебя неприятности. Иногда мне казалось, я сам это выдумал, но самое последнее письмо подтвердило мои подозрения. Такие многостраничные послания совсем не в твоем духе; может, на что-то у тебя и хватает терпения, но только не на переписку. Похоже, ты уходишь от меня далеко-далеко и стараешься скрыть это за многословием. Знаешь, ты слишком стараешься. Я, конечно, ничего не спрашиваю, но хочу сказать тебе, чем я тут занимался. Я пытался приготовить себя к тому, что потеряю тебя. Я пытался заглянуть в будущее, в котором тебя нет. И не смог, Марта. Я не в силах себе это представить: все бессмысленно без тебя.