Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
Калугин остановился, у него от волнения не хватило дыхания.
– Вины за ним нет, наказывать или ставить ему на вид мне не за что. Но летать я с ним больше не буду! Точка. Я с Ярошенко угробил новую машину, мою и Борисова машину. Ни в чем не виноват Борисов, а все же не могу я этого ему простить, когда у нас авиации еще в самый обрез, а не сегодня-завтра решающие бои под Ленинградом!
Калугин грузно сел и, склонив упрямую голову с выражением яростного горя на лице, уставился в землю.
Ему, вероятно, нелегко было говорить все, что он сказал. И когда я слушал его, слезы у меня подступали к горлу, но я продолжал слушать, словно речь шла не обо мне, а о ком-то другом.
Взял
Калугин с места промычал: «Правильно!»
– Конечно, если берешь молоденького, надо его учить и помогать ему лучше. Но тут некогда было, так уж все сложилось, - сказал Соловьев.
– Как говорится, и на старуху бывает проруха, но в данном случае это не подходит… Десять орденов получили наши летчики за последние полгода, потому что честно выполняют свой долг перед Родиной, геройски сражаются с врагом. Несколько экипажей потеряли мы за два месяца. Это нелегко, товарищи. Если бы Борисов, простите, Калугин, по-настоящему это оценил, он лучше подготовил бы молодого штурмана к полету.
Не знаю, случайно или нарочно оговорился Соловьев, - наверно, случайно, - но в землянке стало очень тихо, и все посмотрели в мою сторону.
Я уже порывался взять слово и, вероятно, сказал бы что-нибудь несуразное и лишнее - так я был взволнован и сбит с толку за несколько часов, миновавших с самого моего возвращения, и летчики уже загудели в ожидании моей речи, - но тут взял слово командир полка.
– Случай интересный, хотя и печальный, - сказал он, подумав.
– Вот мы все говорим о Ярошенко и Калугине. Калугин, конечно, допустил ошибку, он виноват. Но многие из вас смотрят на Борисова и даже оговариваются случайно или не случайно, как майор Соловьев. Почему же в самом деле оговорился товарищ Соловьев?
Командир замолчал, словно подыскивая правильные слова для мысли.
– Прежде всего о Борисове. Мне не за что его наказывать. Он просился у Калугина и у меня в город. Основание? Личные дела, сердечные дела, несомненно, серьезные дела, тут я не ставлю Борисова под подозрение. Он упрашивал, настойчиво упрашивал. Особенно Калугина, как я знаю, допекал. Калугин разрешил отъезд, и я поверил Калугину и пожалел Борисова, прямо сознаюсь - пожалел, и отпустил. И вот что из этого получилось: Калугин разбил машину. Разбить он мог, конечно, и с Борисовым и даже не вернуться - все бывает на войне, но ведь беда случилась из-за неопытности товарища Ярошенко. И будь Борисов на своем боевом посту, а не в Ленинграде - и капитан Калугин вернулся бы с удачей. С точки зрения уставной Борисов ни в чем не провинился и ни в чем не погрешил. А по совести… По совести - пусть подумает сам Борисов.
Майор говорил все это своим сухим и ровным голосом, временами останавливаясь, и все же этот холодный, необщительный человек вдруг предстал передо мной в новом свете.
– Оказывается, устав не может все предусмотреть, - продолжал майор, - и если точно следовать уставу, то виноваты я и Калугин. Но и Борисову есть над чем подумать… Очень скоро, может быть завтра, начнутся решающие операции (мы в своем кругу, и я могу это сказать). Готовился ли Борисов к ним? Конечно, готовился. Но, оценивая все, что случилось, не совсем правильно готовился… Конечно, он занимался с летчиками маршрутами в связи с общей тактической задачей по моему указанию, но душевно он недостаточно этим жил. В том-то и дело, товарищи: живи Борисов всей душой своим делом, готовься он к предстоящим боям - не стал бы он в такое время проситься в город, уезжать на двое суток. Поймите меня правильно. Не должен был он этого делать, именно по совести не должен был. Тут и проявилось его слабое
Каждое слово майора было для меня как нож.
Все молчали.
– Пусть Борисов скажет, - крикнул кто-то.
Я был в таком волнении, что не разобрал, кто говорит.
– Пусть скажет, если хочет, - сказал майор.
Я встал и, едва сдерживаясь, заявил, что говорить не в состоянии, хотя мог бы многое сказать. Но еще скажу об этом когда-нибудь, и что больше всего мне жаль нашу машину.
– А чего вам?
– крикнул с места Ярошенко.
– Не вы ее ломали, не вам и жалеть.
Я не успел ответить. Начальник штаба закрыл собрание.
* * *
В тот же день по настоянию Калугина меня отчислили из эскадрильи. Калугин был раздражен до бешенства и старался со мной не встречаться.
Я пошел в первую эскадрилью. Я знал, что штурман командира звена Матвеева был ранен в последнем вылете. Правда, Матвеев со дня на день ожидал нового штурмана, но пока суд да дело - у него был неполный экипаж.
Когда я пришел, Матвеев чистил пистолет. Он яростно протирал ствол тряпочкой, намотанной на шомпол, и ругался.
– Вот забудешь почистить - грибы вырастут, порядочек!… Здорово, Борисов! Садись. Что, не на чем? Землянка у меня не сильно нарядная. Вон там ящичек, ничего, выдержит.
Мне очень трудно было говорить, и я начал о том, о сем, а потом, робея и волнуясь, прямо предложил:
– Полетаем, Матвеев, я попрошу командира.
Матвеев продолжал протирать ствол пистолета, потом посмотрел сквозь него на свет.
– Слушай, Борисов, - сказал он наконец, откладывая пистолет.
– Такое серьезное дело не могу я враз решить: шутка ли - новый штурман! Дай мне сроку до послеобеда.
После обеда мы встретились у столовой, Матвеев отозвал меня в сторонку и сказал:
– Понимаешь, какое дело, Борисов, - он мялся и морщился и наконец предложил: - Давай начистоту?
– Давай начистоту.
– Ну так вот. Я долго думал и так и этак. Не вовремя ты, приятель, в отпуск запросился. Сам знаешь, что такое экипаж: святое дело, чего мне тебе объяснять. Либо тебя назначают - ну, тогда, как говорится, свыкнешься - слюбишься, и по большей части все складно получается. Но если выбирать - тут семь раз отмерь, раз отрежь… Так ты, брат, меня не хай: прикидываю, понимаешь ли, я тебя в нашем экипаже - и после вчерашнего не получается… Прости за правду, но так оно лучше…
Матвеев с трудом выдавил свою тяжеловесную речь и протянул руку.
– Как хочешь, - сказал я, - насильно мил не будешь.
После разговора с Матвеевым зашел я к Закиеву. Этот летчик недели три как попал в полк. Он воевал на Черном море, но недолго, лежал в госпитале, и теперь его прислали к нам.
Закиев был совсем юнцом. Родился он где-то под Грозным в горах и работал до войны нефтяником. Потом попал в школу летчиков, уже в войну. Постоянного штурмана у него еще не было.
– Послушай, Закиев, - сказал я, - у тебя нет постоянного штурмана, полетаем вместе? Дело свое я знаю, спроси у кого хочешь, бомбы кладу в цель - мост разбомбил.