Смех под штыком
Шрифт:
— А как же с засевшими в домах?
Терпеливо раз’ясняет, настаивает:
— Первая всепьяная выбивает. Отступать немедленно.
Отходит цепь. Потянулась бесконечная орда по шоссе в горы. Илья пропускает всех, чтобы никто не остался.
Прибежали из первой группы, кричат:
— Куда же уходите? Это — предательство! Что же мы одни будем брать белых?
Илья сдержанно об’ясняет:
— Белые засели в домах, ждут темноты. Нужно спасать трофеи. Уходите и вы.
Опустел город, только прикрытие зеленых цепью
Поднялись на хребет; город утопает в сумраке, лишь редкие выстрелы у гостиниц глухо доносятся. Толпа двигается по извивающемуся шоссе, вверх, вниз, пробирается между обрывами. Идут спокойно, полными хозяевами, не боятся засад.
Расступаются, пропускают всадника в белой папахе, с поднятым воротником. Они узнают его, весело окликают. Он уже признан, без выборов.
Качается он в седле от усталости. И лошадь устало, неровно ступает, точно по ступенькам спускается.
Свернули между развесистыми деревьями в Мягкую щель. Под ногами извивается бурливая, журчащая речка. Ищут перекинутые через нее бревна, со смехом перебираются, хлюпают ледяной водой.
Вдали полыхают языки пламени, взвивается розовый дым. Дивная сказка… Точно светящееся подземелье… Новая жизнь зарождается. Табор. Котлы с варевом бурлят. Сидят у костров пленные солдаты. Веселы, беззаботны. Вокруг — часовые, никого не допускают к ним. Илья всматривается в лица пленных. Есть о чем подумать…
Проехал к дальней хате, в штаб. Около, на сеновале — пленные офицеры. Фонарь светит. И у них беззаботный вид. Жалуются, что им не развязывают руки: больно ведь. Ни орденов, ни погон ни у кого не осталось. Зубами друг другу дорогой отгрызли. Он отвечает, что не может им помочь. Изучает их лица: есть о чем подумать.
Собралась тысячная орда под охрану постов, заполнила все ущелье; гулко рокочет. Запылали новые костры. Илья возбужден, бродит по табору задумчивый. Его весело окликают, он рассеянно отвечает и проходит.
«Пленные солдаты… Куда их?.. Распустить по традиции зеленых? Но с кем воевать? Где ядро? Пятая — в тифу, малярии, гриппе. Сорок бойцов осталось. Местные? Уж если Гринченко намеревался вероломно обмануть, не хотел уходить от хат, то что ждать от серой массы? Удастся ли оторвать ее, увести?»…
«Пленные офицеры… Перестрелять без разбора по традиции зеленых? Но в Красной армии лишь немногих пленных офицеров расстреливают. Большинство же посылают в штабы под контроль комиссаров. Почему их здесь не использовать? Ведь нужны кадры для армии, много нужно командиров. Где их найти? В серой массе крестьян, полтора года прятавшихся за хатами? Кто будет печатать воззвания, чертить карты, перепечатывать приказы? Кто даст совет, кто научит командиров?»
«Громадные трофеи. Не использовать ли их, как приманку, чтоб потянуть за собой на Кубань? Но зачем трофеи тем, которые уйдут? Там они еще достанут, а это все через горы не потащишь. Откажутся местные итти на Кубань, не дай им ничего — сами растащат, получится раскол, драка из-за кости. Нужно раздать все. Пусть принимают, как щедрость. Не пойдут на Кубань — будут чувствовать себя виноватыми,
Снова около пленных солдат. Они весело обращаются к нему, будто свои:
— Товарищ Илья, когда же винтовки вернут? Мы ведь трудовой народ, за советскую власть бороться будем.
— Хорошо, разберемся.
К нему подошел высокий, смеющийся, цветущий:
— Товарищ Илья, пойдем бить кадетов! Кровь горит! Я у Махно был, всю его тактику знаю!
У Ильи назревает решение. Вооружить их. Эти будут безответны. Стараться будут; эти пойдут на Кубань.
Собрались зеленые у братской могилы. Нахмурился день. Глухо рокочет толпа. На снегу лежат три павших героя. В шинели завернуты. Около них — гроб. Гринченко в роскошной черкеске с серебряным кинжалом на поясе. На груди — шапка-кубанка с пучком красных и зеленых лент, почерневших местами от его крови. Бледное, бескровное лицо. Он весь был изранен в боях.
Илья — около. Поник головой. Он нехорошее думал о нем, намеревался в мертвой схватке с ним решить: все — или ничего, победа над белыми — или хрюканье у корыт… Уступил Гринченко без борьбы — и примирился с ним Илья… В его память врезалось, как вихрем пролетел Гринченко, прекрасный, вольный, счастливый. Он много страдал, но дух его не был сломлен; он остался безудержным героем и без колебаний бросил свою жизнь в жертву… Красной армии, Советам, для победы над врагом…
Кто посмеет бросить ему обвинение за его грехи в прошлом? Трус? Обыватель, которого в трепет приводит мысль спать без перины, без жирной бабы под боком? Или толстый паук, награбивший карманы под охраной закона?
Вся эта мразь не стоит его сапога. Он щедро расточал свои силы в борьбе, но ничего лишнего не взял от жизни, он урывал от нее лишь минуты счастья в боях. Не умел лишь разбираться в сложных вопросах и решал их просто.
Над трупами склонились молодые женщины. Оплакивают их. Зеленые нахмурены. Илья поднял руку и высоким металлическим голосом отчеканил:
— Товарищи!.. — и вскинули головы зеленые; устремили на него взоры с надеждой, тихой грустью.
— Они погибли героями! Счастлив тот, кто умирает в бою! Отдадим им последнюю почесть!..
Кто-то дрожащим, нерешительным голосом запел, тысяча голосов, как рокот волн, влились в могучий поток звуков — и зарыдали горы, зарыдали склонившиеся женщины…
«Вы жертвою пали в борьбе роковой»…Волны звуков беспорядочно метались, сталкивались, путались, но гармония их не нарушалась. Немногие знали ту песню, немногие ее когда-либо пели, да и те забыли: полтора года озирались по сторонам, говорили вполголоса.
Подошел к Илье распорядитель похорон, шепчет: «А теперь что делать? Опускать тела или залпы дать?» — «Да не все ли равно. Действуйте, как находите». Тот подбежал к одному из командиров: «Давайте залп». Пение оборвалось в недоумении, но кто-то с новой силой запел, снова подхватили, сильней зарыдали женщины, почуяв приближение роковой разлуки. Выстроились солдаты, командир дрожащим голосом скомандовал: