Смех под штыком
Шрифт:
Георгий сразмаху хлопнул его по коленям:
— Ну! Да как же ты осмелился? Илья, это на тебя не похоже..
— По себе подобрал.
— Где же она? С тобой?
— Увы, за тысячу верст. Товарищи разлучили, а теперь я и сам охладел к ней… Так тебе что-ж, протекцию составить? — и расхохотался: — Хочешь, комиссаром штаба фронта тебя назначу? а то я целыми днями раз’езжаю, штаб же скоро во всю развернется. Спецов туда насажаю. Согласен?…
— Ты еще спрашиваешь…
— Прекрасно. Теперь о деле. Доложи о Туапсе. Ха! Ха!.. Дисциплина у нас, знаешь?.. Сказал — кончено.
— Ну, слушай. С’езд
— Ну, а эс-эры как? Смирились?
— Приезжал Воронович с Филипповским. Сделали им доклады — они и размякли. Наши заявили, что желают управлять только армией. Поделили сферы. Эс-эрам предоставили Сочинский округ, а себе взяли все остальное. Дали им одно тяжелое орудие, две горняжки. Не хотели осложнять с ними отношений. Теперь наши пошли на Армавир.
— На Армавир? Это верст двести от Туапсе? Да они с ума сошли? Из гор вылезать на равнину? Бить армию противника нужно, базы себе укреплять, а они в обе руки территорию загребают. Ну, хорошо, что они нам подкрепление прислали. Пришел батальон Железного полка. 25 пулеметов. Когда подойдут еще два, у меня будет тысячи четыре бойцов, 13 отдельных батальонов: у Петренко на левом боевом участке — три, и у Пашета на Геленджикском — девять, а пока пять. Шестой — по горным перевалам, тринадцатый — «Гром и молния», сидит под Крымской. Петренко тоже будет охранять горные перевалы. Узел завязался в Геленджике. Мне приказано взять его, а это мне не нравится: инициативу свяжу себе им. Я предпочел бы громить белых не в открытом бою, а набегами. Как жаль, что я вернулся с Кубани. Теперь меня не пускают туда. Ну, ты отдыхай, а я пошел по делам. Сегодня еду в Широкую щель. Перед от’ездом зайдем в штаб.
Вместе с батальоном приехал из Туапсе верхом на гнедой куцой лошади комиссар Черноморского фронта, бледный, средних лет, в черном ватном пальто, низко затянутом ремешком. Илья выехал с ним в Широкую щель.
По шоссе тянулись в обе стороны обозы. Все шоссе избито ими. Зато все мосты, ранее попорченные или сожженные зелеными, теперь исправлены, застланы свежими досками.
В Широкой щели еще больше вырос табор. Торчат поднятые в небо оглобли повозок, дымят костры.
Комиссар весело недоумевает, Илья смеется:
— Растет сила. Все стянулось к больному, воспаленному месту.
Передали Илье письмо с Лысых гор. От имени всех граждан. Высокопарные фразы, возвеличивание его, признание ими своих ошибок. В искупление вины присылают щедрые подарки: несколько возов картофеля, десятка полтора овец и две-три коровы.
Прочитав письмо, Илья насмешливо бросил:
— Они воображают, что со мной боролись, будто мне что нужно… Зато щедрее всех дарят.
Проехали в штаб. Досчатая кровать без постели. Растерянные, потрясенные лица.
— Что случилось?
— Раздобара убит. Застрелил его Тихон. Вот только что… — и зеленый начал рассказывать присевшему к столу Илье.
Сидели на кровати рядом: Пашет, Раздобара и Тихон. Раздобара особенно расшалился, подтрунивал над любовной историей Тихона с лысогорской девушкой. Вытащил из кармана Тихона записку:
— Не отдам!
Тихон сам хохочет, набросился на него, подмял его под себя на кровати.
— Отдай!
Выхватил свой кольт, к лицу Раздобары приставил — и звенит:
— Отдай!
А Раздобара все хохочет, вырывается, пытается отнять кольт…
Пашет строго вмешался:
— Да бросьте вы…
И грянул выстрел… Брызнула кровь струей, откинулся Раздобара на кровать, глотает воздух, судорожно вздрагивает… Тихон оторопело поднялся, выпустил из рук револьвер — и как заплачет! — как ребенок…
Не стало красавца Раздобары, который носился в боях в черкеске, с развевающимися лентами на шапке. Не стало соперника Тихона. У них давнишняя глухая борьба за лысогорскую черноглазую стройную девушку. Тихон, еще во время дикой вольницы, после налетов привозил ей подарки, задабривал ее отца — привел ему пару хороших лошадей в полной упряжи с повозкой. Раздобара все забывал о подарках, он сам стоил дороже подарков, и она льнула к нему. Друзья стали соперниками. Но Раздобара был хохотун, открытая душа, а Тихон со своими колючими татарскими глазками — жесток и коварен. Ушли с Лысых гор, по Кубани ходили, полтора месяца не виделись с ней; подарков уж не присылали ни ей, ни отцу. Вернулись. Близко она. И тут совершилось загадочное… Роковая ли неосторожность или злой расчет? Тихона арестовали. Он плакал, просил пустить его в бой, чтобы там найти свою невесту-пулю, но не погибать от рук своих товарищей. Тихон плакал; человек, не знавший страха.
Вырыли Раздобаре могилу в Широкой щели. Опустили его в английской шинели. Черкеска перешла по наследству бойцу. Простились с товарищем, вернулись в свой табор — и захлестнуло грусть бурным потоком веселья.
Игра вокруг головы Ильи Кравченко, закованного в кандалы и брошенного в одиночку к смертникам, накалила атмосферу. Частенько заглядывал к нему надзиратель Епишкин, издевался над ним. Заглядывал еще чаще и надзиратель Сидоров, он при носил ему с’естное, это было кстати: казенный паек Кравченко состоял из хлеба и воды.
Через полторы недели загремел сильней обыкновенного засов, гулко раздались по коридору голоса, распахнулась широко дверь камеры — и надзиратель взволнованно крикнул:
— Встать, смирно! — и группа русских и иностранных хорошо одетых офицеров вошла в камеру.
Кравченко в кандалах, в изорванной рубахе продолжал сидеть. Начальник тюрьмы, полный, с усами, впившись в лицо дерзкого каторжника, ударил его кулаком в грудь:
— Сволочь, встать!
Губернатор, тоже полный с бородкой, размахнулся изящным стэком — и перетянул его через плечо.
Вскипел Сатана, видит: комендант военно-полевого суда тут же, английский и французский офицеры — верно, решен вопрос, — вскочил, глаза горят ненавистью:
— Как не стыдно холеную руку подымать на каторжанина! Заставили бы холуев бить!
Губернатор, пораженный его дерзостью, обернулся к пришедшей кампании:
— Вот таких бы нам солдат — давно бы в Москве были, — и примиренно к Кравченко:
— За что тебя посадили?
— Вы лучше меня знаете!
— Думал ли ты освободить тюрьму?