Смех под штыком

Моренец Павел Михайлович

Илья снял резерв в одну роту и бросил его в бой. Кавалеристы сгоняли деморализованных бойцов, но безуспешно.

Цепь рассеялась по садам.

В течение боя он посылал с ординарцами донесения на 11 версту, чтобы оттуда их передавали по телефону на Михайловский перевал Рязанскому. Сам он не мог писать; его лихорадило от возбуждения и рука скакала по блокноту из угла в угол. Писал комиссар, а он кое-как расписывался.

Теперь доносил, что цепи разбежались, резерв брошен вперед, но тоже рассеялся; осталась полурота прикрытия у артиллерии. Просил выслать в спешном порядке роту личной охраны и предупреждал, что, если последние попытки повести бойцов в наступление не удадутся, придется под покровом темноты отступить.

Но он понимал, что неудача этого первого

большого боя развалит армию: белые ободрятся и перейдут в наступление, зеленые не осмелятся вступать в большие бои и не удержат гор теперь, когда наступил решительный момент развязки гражданской войны. Он знал истину, что если боли первой операции и переносят мужественно, то когда в ране снова начинают копатьтся, это — невыносимо.

И, не дожидаясь прихода роты с Михайловского перевала, он снял последний резерв, полуроту прикрытия артиллерии, оставив последнюю беззащитной. Повел эту цепь к городу и уложил ее. Приказал кавалеристам собрать разбежавшихся. Набралось человек сто. Они лежали, уткнув головы в землю, засыпаемые пулями, а Илья смеялся над ними, указывая, что и он, и комиссар, человек невоенный, сидят на лошадях и пули не берут их.

Спокойствие начальников подбодрило цепь. Подвернулся маленький, бравый с черными острыми усами командир роты Орлик. Илья поручил ему вести в наступление цепь. Скомандовал:

— Товарищи, белые в панике! Стремительный удар — и они разбегутся! Вперед!

У Орлика — труба. Он заиграл на ней сигнал к наступлению. Немногие зеленые знали сигналы. Но эти новые бодрящие звуки вселили в них веру в победу — и они пошли вперед.

Стрельба удалялась. Белые, в рядах которых было масса офицеров, поняли сигнал, решили, что зеленые предприняли очередную хитрость — и бежали.

Сотня разгоревшихся бойцов зеленых погнала перед собой тысячи лучших бойцов белых. Конный отряд Усенко галопом пронесся в центр города.

Илья и комиссар поскакали вслед за ними. Их нагнал конный посыльный с распоряжением Рязанского и Норкина:

«Приказываю отступить, приведя части в полный порядок. Занять командные высоты и окопаться. Мобилизовать гражданское население для рытья окопов и устройства проволочных заграждений»…

Илья рассмеялся, подал бумажку комиссару.

Поскакали дальше. Недалеко от берега моря, на шоссе выстраивались пленные солдаты с двумя оркестрами музыки. У пристани лежала разбитая двуколка и убитая лошадь. Из моря у берега торчало орудие. Поступило донесение, что несколько сот чеченцев бежали на Толстый мыс, а остальная масса белых, не успевшая погрузиться на пароход, понеслась толпой тысячи в две, в белье или кое-как одетыми в Новороссийск. Боевые суда как провинившиеся, уплывали из бухты.

Илья послал часть конного отряда на Толстый мыс, а другую часть — вперед, к Марьиной роще, узнать, не разгромлен ли отряд Пашета.

Вся масса зеленых нахлынула, понеслась лавой за город преследовать белых.

Отряд же Пашета под натиском белых оставил захваченную в плен у цементного завода в начале боя заставу белых и отступил к Марьиной роще, где уже спряталась горняжка, выпустившая после двух выстрелов весь воздух. Белые вырвались из кольца и устремились главной массой пехоты и кавалерии круто влево на Тонкий мыс, чтобы оттуда лесными дорогами пройти на Кабардинку. Часть войск их с пулеметами на повозках рысцой шла по шоссе, отстреливаясь от отряда Пашета. Но за Марьиной рощей их встретил все тот же Васька-анархист со своими всадниками. Белые все больше прибавляли ходу. Но мосты на пути были разобраны. Повозки, орудия перебрались через мелкие речушки, а броневики завязли — и белые их бросили, сняв пулеметы. Все остальное было покинуто в городе.

Конные донесли, что на Толстом мысу белых нет. Исчезло несколько сот. Где они? Не спрятались ли по кустам, чтобы с наступлением ночи поднять панику и прогнать зеленых? Или погрузились на шлюпки боевых судов?

Стемнело. Пришла рота из Михайловского перевала.

Наступила ночь в чужом городе. Зеленые, возбужденные боем, уютом в семьях, по которым так истосковались за многие месяцы жизни в мрачных ущельях, не могли

уснуть и, забыв об опасности, которая еще не миновала, долго рассказывали друг другу и особенно мирным жителям — старикам, интеллигентам, дамам, девушкам, восхищенно слушавшим их, о героических подвигах своих и нечеловеческих лишениях, перенесенных ими. Бойцы второй группы, виноват, второго батальона, не могли устоять от соблазна и разбежались по хатам к своим милым детишкам и женам.

Штаб фронта расположился в цементном, двухэтажном доме, где помещался прежде штаб генерала Черепова. Все было услужливо оставлено в порядке: наверху необходимая обстановка, пишущие машинки, внизу — телефонная и телеграфная станция. Штаб заработал, наполнился многоголосым шумом, забегались ординарцы по лестницам.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Растерянность белых.

Белые растерялись. В Новороссийске началась паническая эвакуация беженцев. Деникин вздумал зачем-то перебросить в свой тыл весь Добровольческий корпус, сведенный из Добрармии. В ответ на это командующий Донской армией Сидорин вместе со своими генералами предлагал сумасшедший, полный отчаяния план: бросить Кубань, тылы, сообщения и базу, и прорываться на север [2] .

2

Стр. 242 книги Деникина «Поход на Москву» (изд. «Федерация»).

Почему?

15 марта белые сдали Кореновскую и Тимашевскую в шестидесяти верстах севернее Екатеринодара.

16-го — Верховный круг Дона, Кубани и Терека порвал с Деникиным, из’ял из его подчинения казачьи армии, и сам развалился. Кубанская армия пошла на Туапсе, а Донская осталась в подчинении Деникина.

17-го — Екатеринодар был взят красными. Деникин отдал директиву об отводе всех войск за Кубань и Лабу, и об уничтожении всех переправ. Добровольческие части, по его утверждению, героически отбивались от красных. Он еще не терял надежды на победу, но уже предупредил военачальников об отступлении, в случае неудач, на Тамань, чтобы затем переброситься в Крым.

20-го марта он отдал последнюю директиву, относящуюся и к Кубанской армии: держаться, пока часть Добровольческого корпуса займет Таманский полуостров, чтобы оттуда продолжать борьбу.

В Геленджике после боя.

Геленджик. Штаб. Шумный говор. Толчея. Большая комната. Высокие окна. Через открытую дверь на балкон виднеется море, все в солнечных блестках. В углу штаба — пианино. На стенах — картины. Посредине — стол и стулья. За столом, спиной к балкону стоит Илья во френче, туго затянутом широким ремнем с кобуром револьвера за поясом. На левом боку, на ремешке — полевая сумка. Он собрался на парад, но его осаждают с просьбами, вопросами, докладами. В сторонке в толпе — начхоз бородатый, вспотевший от беготни; он торопливо, точно собирается удирать от погони, отдает распоряжения по хозяйству. Временами из соседней комнаты выбегает прилизанный начальника штаба (он из числа 18 улан, прибывших в Убинку, бывший морской офицер), передает вестовым бумаги, пакеты для отсылки начальникам. В соседней полутемной комнате через раскрытую дверь видны за столом члены вновь созданного ревкома города. Их поучает комиссар фронта. В штаб ежеминутно влетают вестовые с плетками, командиры. Из маленькой комнаты, против кабинета начальника штаба, трескотня машинок. Из дальней — гудки полевого телефона и выкрики телефониста, будто он разговаривает с глухим.

К Илье подбежал начальник штаба с листом бумаги.

— Приказ можно печатать?

— Вы все пробелы заполнили? Дайте прочитаю… Так… Мы одержали блестящую победу, но не выдержали экзамена большого боя… Наши потери, затяжка боя об’ясняются нашей нерешительностью… Бить решительно — всегда меньше потерь и вернее успех… Командира и комиссара седьмого — под суд. Начальника горняжки — под суд. Начальнику артбатареи при повторении… под суд. Так… А уланы? Всех выдвинули на командные должности?..