Смерть докторши
Шрифт:
— Неужели так бывает? Никогда не слыхал, чтобы обнаруживали только метастазы.
— Увы, бывает и так. Первичный очаг иной раз очень-очень мал. И может запрятаться. Метастазы у Регулы уже настолько прогрессировали, что удалить их было невозможно. Да и вообще операция вряд ли бы помогла. Первичный-то очаг все равно никуда бы не делся. И ее оставили умирать. В скором времени, десятого июня, в субботу, она скончалась здесь, в этой квартире. В двадцать один час.
— Вы наверняка чертовски злы на госпожу Эрни, — заметил Хункелер, — ведь она не распознала рак на ранней
Карин Мюллер молчала, сидела не шевелясь.
— Почему вы не оставили госпожу Хеммерли в больнице? У них там все предусмотрено для подобных случаев.
— Я при первой возможности забрала ее домой. Хотела, чтобы она была при мне. Хотела находиться рядом с умирающей, защитить ее.
— Вам кто-нибудь помогал?
— Сперва я взяла отпуск. Но потом пришлось выйти на работу. И я нашла помощников.
— Что это за люди?
— Есть такая специальная служба. «Шпитекс».
— Метастазы в мозгу… — сказал Хункелер. — Наверно, они изменяют личность?
— Вы правы. Под конец она перестала понимать, кто она такая. Но меня узнавала до последней минуты.
Комиссар допил воду, отставил стакан. И, помедлив, все-таки сказал:
— Госпожа Цбинден говорила, что у госпожи Хеммерли был еще и друг. Странный такой тип.
Карин Мюллер не пошевелилась, сидела спокойно, положив ладони на аккуратно расправленные на коленях брюки. Потом подняла на него красивые, ясные глаза:
— Может быть. Но об этом я говорить не хочу.
— Почему? Ревнуете?
Она наморщила лоб, задумалась, попробовала улыбнуться. Но безуспешно.
— Нет, с какой стати. Регула любила меня и умерла, окруженная любовью.
Хункелер ждал. Наклонился вперед и еще раз всмотрелся в фотографии на столике. Женщина на портрете, с темными загадочными глазами, была красива. А на второй фотографии явно запечатлена влюбленная пара. Сразу видно — по тому, с каким удовольствием они фотографировались вместе.
— Благодарю вас. — Он встал, вызвал лифт. Прежде чем дверь закрылась, еще раз оглянулся. Карин Мюллер по-прежнему сидела в кресле, опустив голову.
В машине он прикинул, как ему провести вечер. Вообще-то они с Хедвиг уговорились поужинать вместе, бобы со шпиком — хорошая штука. Но он передумал и решил зайти в «Молочную», подождать Иова Хеллера. А теперь передумал опять, разговор с Карин Мюллер изрядно его утомил. Нет, бобы со шпиком все-таки лучше.
За Ранспахом, когда в тени платанов магистрального шоссе ехал вверх по холму, он думал о бедной Карин Мюллер, на которую как гром среди ясного неба обрушилась беда. Как она корила себя, что не сумела уберечь подругу от смерти. «Защитить» — так она сказала, красивое, печальное слово. Возможно ли, чтобы от невыносимого чувства вины она переложила эту вину на г-жу Эрни и поквиталась с докторшей? Г-жа Эрни ошиблась, а ведь должна была определить карциному. Хункелер, конечно, знал, как знала и г-жа Мюллер, что такие вещи случаются сплошь да рядом. Рак далеко не всегда удается диагностировать на ранних стадиях. А когда речь идет о друзьях,
Возможно ли вообще, чтобы д-ра Эрни зарезала женщина? Удар ножом между ребер требует недюжинной силы.
Он представил себе высокую, крепкую Карин Мюллер с разделочным ножом в руке. Жуткая, бессмысленная картина.
Проехав Труа-Мезон и свернув на дорогу к дому, он размышлял о загадочных глазах Регулы Хеммерли, о потухших глазах Кристы Эрни. Небо затянули легкие облачка, розовевшие в лучах закатного солнца.
Хункелер поставил машину возле дома, вошел в комнату и застал Хедвиг за книгой. Поднял ее со стула, отнес на кровать, осыпал лицо поцелуями.
Она не противилась, только довольно хихикала, а потом вдруг ответила на его поцелуи, страстно, решительно. Они занялись любовью, будто после долгой разлуки.
— Чему обязана такой честью? — спросила Хедвиг.
— Сам не знаю. Наверно, я по горло сыт ножами, раком и смертью. От этого помогает только любовь.
— Значит, ты использовал меня как утешение?
— Ты тоже меня использовала. Чтобы порадовать себя.
Ужинали на воздухе, за домом. Бобы, шпик и ребрышки. Хункелер запивал пивом, Хедвиг — бокалом белого вина. Она поставила на стол свечу в стеклянном колпаке — от ветра, — и, по мере того как густели сумерки, пламя словно бы набирало яркости. Ели молча, глядя, как летучие мыши, будто тени, мечутся в безлунном небе.
Наутро в начале девятою Хункелер вошел в свой кабинет. На столе лежало подготовленное Сутером ходатайство, адресованное нотариусу Герберу. Самого Сутера в этот час в Ваагхофе не было, это все знали. Утром по средам, с семи до девяти, он обычно играл в теннис, и зимой, и летом.
Хункелер пробежал глазами бумагу. Чувствовал он себя хорошо, выспался превосходно. Около полуночи они легли в постель, и он слушал дыхание Хедвиг, стрекот сверчков на лугу, лай соседской собаки. Потом услыхал, как в ночи перекликаются совы. И крепко уснул.
Комиссар считал себя знатным засоней. Ему ничего не стоило придавить часиков десять кряду. Называл он это «заправка» и часто сравнивал с зарядкой батареи.
Проснулся Хункелер ни свет ни заря — соседский петух разбудил. Бросил взгляд в окно — звезды уже потухли, день вот-вот раздернет темную завесу. Комиссар вздохнул, почему-то с облегчением, и тотчас опять канул в сон.
Взяв со стола блокнот, Хункелер немного подумал и начал писать:
«Среда, 8 июля. Первое: визит к нотариусу Герберу.
Второе: вечером заглянуть в „Молочную“.
Третье: не стоит ли проверить, что поделывает Лакки Шиндлер? Как обстоит с его ножом? Не похож ли он на разделочный?
Четвертое: кто наследует г-же Эрни? Возможно ли долго жить без любви? Глупость же».
Эту фразу он дважды подчеркнул.
«Пятое: студент-медик Эдуард Фишер.
Шестое: может быть, навестить все-таки Альбина и Конрада. А также Авраама и Ворчунью. Вдруг они что-то знают. И вообще: как обстоит с обитателями интерната?