Смерть докторши

Шнайдер Хансйорг

Теперь усмехнулся и Хункелер:

— Ей тоже шестьдесят?

— Нет, двадцать шесть.

Хункелер подошел к стене с рисунками. Только присмотревшись, он понял, что там изображено. Капустные листья, отделенные от кочана, уменьшенные, скрупулезно прорисованные тоненьким перышком.

— Гольбейн тоже так умел, — заметил он, — круглым счетом пятьсот лет назад. Штрих у него тоже был точный и поэтичный.

— Верно, — отозвался Грабер.

— Стало быть, вы обратились к мелкому формату.

—

Верно. Раньше я писал целое — капустный кочан как космос, в духовной, а равно и социальной трактовке. Шар как совершенная форма. Лист прилегает к листу — снаружи внутрь и изнутри наружу, как хотите. Идеально сконструированный организм. Сперва кочан маленький, и все листья маленькие. Но он растет, и все листья тоже растут. Листья не соперничают друг с другом, держатся заодно. Это квинтэссенция социализма. В конце концов перед нами шар, который куда толковее всех нас. Даже при минусовых температурах он не замерзает. Обеспечивает людей и животных превосходной пищей. Содержит невероятное количество витаминов. А вдобавок капуста — одно из лучших лекарственных растений наших широт. Чудесная штука! Очень даже стоит рассмотреть отдельные листья и зарисовать.

— Ужасно мне нравятся ли рисунки, — скачал Хункелер.

— Это всего-навсего фрагменты. Я уже не в состоянии изобразить космос как целое. Мир нынче атомизировался. Кстати, вам известно, откуда взялось слово «капуста»?

Хункелер не знал.

— От латинского caputia, то бишь «маленькая голова».

Кошка на столе зевнула, вытянула передние лапы, выгнула спинку. Спрыгнула на пол и исчезла в коридоре.

— Сесть можно?

Художник жестом указал на табурет, Хункелер сел.

— А кольца? Зачем они вам?

Грабер подошел к стояку, взялся за кольца, подпрыгнул, завис в упоре, горизонтально вытянув ноги вперед, и оставался в таком положении не меньше минуты. Причем даже не дрогнул.

— Браво! — воскликнул Хункелер.

— Держу себя в форме. Кто знает, когда начнется дело.

— Последний бой, да? Можно закурить?

— Нет. Извините.

Он кивнул на ребенка в креслице, который неожиданно заревел и засучил ногами.

— Лев — герой, настоящая гордость рабочего класса.

Грабер затрясся от смеха. Сел на стул возле стола.

— На какие средства вы живете?

— Вечерами подаю в пивном ресторане возле Северного вокзала. Деньги зарабатываю, а вдобавок это помогает сохранить классовое сознание. Туда заходят пролетарии и представители субпролетариата — алкаши.

— Неточность. Я тоже там бываю время от времени.

— Так я и говорю. Субпролетариат.

Они с усмешкой посмотрели друг на друга.

— Ваше искусство пользуется успехом?

— Да что вы. В этом фашистском городе старых коммунистов вроде меня не жалуют.

—

Почему же вы не остались в Восточной Германии?

— Потому что они там вконец разложились, во всей Европе не сыскать места хуже. Тошниловка. — Грабер вдруг загрустил, тряхнул головой.

— Не падайте духом, товарищ, — сказал Хункелер. — Мы победим, потому что наша победа — историческая необходимость.

— Бросьте вы этот вздор. Мы проиграли, потому что такова необходимость монополистического капитализма.

Грабер подошел к ребенку, вынул его из креслица, передал Хункелеру.

— Лев проголодался. Подержите-ка его минуточку.

Он вышел. Хункелер остался с малышом. Взял его под мышки, поставил себе на колени, легонько потормошил. Толку чуть — юный Лев разревелся.

— Я уж и не помню, как надо обращаться с ребенком, — сказал комиссар, когда Грабер вернулся с открытой баночкой и ложкой.

— Ничего. Лев у нас крепкий паренек.

Он посадил мальчика на стул и принялся кормить его желтой кашицей.

— Вообще-то, — сказал он, — какой-никакой успех я все же имею. Год назад у меня была выставка в Санкт-Йоханнс-Тор, и я продал три картины.

— Госпоже Кристе Эрни? — наугад спросил Хункелер.

Грабер кивнул:

— Я знал, что вы пришли из-за Кристы. Небось все про меня разузнали, вплоть до цвета подштанников. — Он горько рассмеялся.

— Нет. Зачем преувеличивать. Вы вне подозрения.

— Откуда же вы знаете про картины?

— Слыхал кое-что от Рут Цбинден, — соврал Хункелер.

— Вот чертова балаболка!

Грабер подобрал кашицу, которую ребенок выплюнул, и опять сунул ему в рот. Совершенно спокойно.

— Криста была моей любовницей, — сказал он, — ну, тогда, в начале шестидесятых. Страстная, смышленая, просто чудо. Потом я начал пить, потому как не мог совладать с внешними и внутренними противоречиями. Тут-то и появился этот кретин Хеллер, сталинист. А после я слинял в ГДР. Когда вернулся, мы случайно встретились в «Кунстхалле». Она по-прежнему была страстная и по-прежнему красивая. Наверно, мы любили друг друга. Но скрывали свою любовь, потому что Криста не хотела портить себе карьеру.

Грабер замолчал, словно бы вдруг погрузившись в собственные мысли. Думает об умершей женщине, сказал себе Хункелер.

— Мы ночи напролет ссорились, когда я бывал свободен. Больше всего на свете я ненавижу ренегатов. Она изменила своему классовому сознанию.

— Что вы такое говорите. Она же из очень богатой семьи.

— Но в молодости примкнула к революционному классу. Во всяком случае, пробовала примкнуть. И н а тебе. Член либерально-демократической партии. Это классовое предательство.