Смерть и прочие неприятности. Орus 1

Сафонова Евгения

Скупым жестом Герберт поднёс бокал ко рту. И даже, похоже, умудрился сделать глоток: хотя Ева и не знала, как это возможно осуществить при сжатых в нитку губах. Как не знала — вернее, не думала — что сможет испытать к венценосному снобу настолько острый приступ сочувствия.

И что между ними однажды найдётся нечто общее.

— Ты же знаешь, что это неправда, Герберт, — произнесла она. Очень мягко. Слегка неожиданно даже для самой себя. — Ты ценен сам по себе, ты…

— Мне не нужна твоя жалость. — Рука с бокалом метнулась в сторону так резко, что заключенный в хрустале напиток, всплеснувшись, парой капель пролился на ковёр. — Мой отец был прав. Без моей магии, без моего дара я — ничто. Один из миллиона тех, кто обречён на

забвение. И я не собираюсь присоединяться к ним. — Герберт, щурясь, неотрывно смотрел на неё; под этим колючим взглядом Еве захотелось опустить глаза, но она не опустила. — Я прославлю имя Рейолей. Я обессмерчу себя и тех, кто в меня верил. Я войду в историю. В конце концов, одно великое деяния я уже совершил. — Криво улыбнувшись, некромант вновь пригубил спиртное. — Я создал тебя. Разве ты, моё творение… разве ты не прекрасна?

Его взгляд и правда был почти любовным. Да только романтики в этом не было ни капли. Так коллекционер любуется одним из экземпляров своей коллекции.

Например, мёртвой бабочкой, бережно распятой под стеклом.

— Если кто меня и создал, то это не ты. Но я благодарна, что твоими усилиями сейчас мыслю и разговариваю, — негромко сказала Ева. — И ты — это ты. Не твоя магия. Не то, чем ты занимаешься. Пусть люди часто об этом забывают… особенно подобные тебе. Одержимые своим делом. Зачастую они и правда обречены стать великим, и это здорово…

Перед глазами встало лицо брата, дрожащей рукой сжимающего бесполезный смычок. В который раз пытающегося извлечь из скрипки своё прежнее «ля»: уверенное и чистое, как вода горного ручья.

Лицо, отмеченное печатью терминальной стадии отчаяния, несовместимого с жизнью.

— …но я не считаю, что это нормально, — закончила она.

— Ты-то что об этом знаешь?

Какое-то время Ева смотрела на его пальцы, лежащие на резном подлокотнике кресла.

Ей вдруг пришло в голову, что во всей окружающей обстановке чувствуется женская рука. Вполне возможно, это была любимая гостиная матери Герберта. И здесь наследник Рейолей виделся с ней… в те редкие часы, которые она не тратила на светскую жизнь. А, может, и во время очередного великосветского сборища, что здесь проводили.

Даже при живых родителях ты можешь чувствовать себя сиротой. Одиноким, не нужным, произведённым на свет вследствие ошибки в небесной канцелярии.

Она это знала лучше кого бы то ни было.

— Нас у родителей было трое. Я, моя сестра и мой брат. И все трое были музыкантами. — Она не стала вдаваться в подробности в духе «Динка пианисткой, Лёшка скрипачом». Сейчас это было не слишком важно, и кто знает, существовали ли в Керфи подобные инструменты и профессии. — Но только я получилась случайно. Родители планировали двоих детей, мальчика и девочку. Я родилась третьей и была лишней. И чувствовала себя лишней.

Она сама не знала, зачем всё это говорит. Зачем пытается в чём-то убедить того, к кому даже симпатии особой не испытывала. Наверное, это просто естественное свойство струн человеческой души: резонировать в ответ на знакомую боль, пытаясь её умерить. Делиться опытом, давшимся дорогой ценой. И даже странно, что говорить с ним об этом было легко. Удивительно легко для разговора с человеком, тебе далеко не близким.

Хотя, возможно, в этом-то всё и дело… эффект попутчика в поезде. Чужого человека, с которым вы вскоре расстанетесь навсегда; а потому можно поделиться с ним своими секретами, не опасаясь, что это выйдет тебе боком. Ведь в том, что они с Гербертом расстанутся, и довольно скоро, Ева была абсолютно уверена.

С близкими она как раз об этом не говорила. Никогда.

Поэтому теперь оно очень просилось быть выговоренным.

— Все надежды возлагались на них. На старших. Всё время уделяли им. Мама сама закончила музыкальную школу, но музыкантом так и не стала. Предпочла получить нормальную профессию, чтобы зарабатывать нормальные деньги и обеспечить себе нормальную

жизнь. Потом захотела, чтобы дети воплотили её несбывшиеся мечты. Мои брат и сестра были гениями, а я… так себе. Середнячок. Из всех троих только меня в музыку не толкали, я захотела заниматься сама. — Ева сцепила ладони в замок, ощущая неизменную тихую печаль, сопровождавшую память об их разбитом трио, родившуюся из умершей уже боли. — И по-настоящему на меня обратили внимание лишь тогда, когда вместо трёх детей-музыкантов в семье остался один.

Печаль дрожала в сердце надорванной струной. Dolce, sotto voce [1] . Почему-то вспомнились уроки сольфеджио с репетитором в седьмом классе школы, те, на которых Ева всё же развила себе абсолютный слух. Или дремавший: кто-то говорил, что развить его невозможно, можно только пробудить. Часами, бесконечными упражнениями, титаническими усилиями.

Вплоть до выпускного экзамена младшая Нельская ни разу не получала за музыкальный диктант ничего выше четвёрки. Динка с Лёшкой, треклятые «абсолютники», приносили неизменные пятёрки с первого класса. Они просто сразу определяли высоту любого берущегося звука, и когда учительница играла мелодию диктанта на стареньком разбитом рояле, им оставалось лишь успеть её записать и определиться с правильной нотацией. Но то, что почти ничего не стоило им, Еве давалось потом и кровью.

1

Dolce — нежно, sotto voce — вполголоса (муз.)

И вокруг могли сколько угодно твердить, что абсолютный слух для хорошего музыканта совсем необязателен. У родителей было другое мнение.

— Предыдущие попаданки рассказывали о машинах? — помолчав, но так и не дождавшись реакции от Герберта, спросила она. — Тех, которые автомобили?

Тот склонил голову даже как-то пренебрежительно:

— Железные повозки? Конечно.

Девушка покосилась на Мэта. Демон следил за разговором так тихо, что вполне можно было позабыть о его присутствии. Кажется, даже поблек и выцвел немного — так, чтобы сливаться с лежавшей над камином тенью.

— Так вот однажды мы ехали на машине в магазин. Папа и мы трое. И в нашу машину въехал грузовик. — Ева прикрыла глаза: даже сейчас, шесть лет спустя. — Это… очень большая машина. От нашей в итоге не осталось ничего целого.

Грузовик занесло на снегу. Их изящный французский хэтчбек от столкновения просто сложился в гармошку, зажатую между кузовом взбесившейся махины и разделительным ограждением. А Ева была уже достаточно взрослой, чтобы всё прекрасно осознавать. И даже сейчас прекрасно помнить те мгновения, замороженные неверием и ужасом. Вернее, ужас пришёл потом, вместе с болью; а тогда, в первые моменты, был просто удар и скрежет, тянувшийся ту бесконечность, в которую разлились длившиеся после столкновения секунды.

И странно равнодушная, даже любопытная мысль, которая успела пронестись в голове, пока искорёженное железо не заключило её, живую, в металлический саркофаг.

«Я что, сейчас умру?..»

— Все говорили, это чудо: что никто не погиб, — голос её сделался отстранённым и далёким. Словно собственный рассказ она слушала со стороны. — Грузовик въехал в правый бок. Туда, где была моя сестра — впереди — и брат, на заднем сидении. Мы с папой находились с другой стороны, и пострадали сильно, но не настолько. А они… им в руки вставляли металлические спицы, им делали операции, но это не помогло. Их пальцы пострадали слишком сильно. Они больше не могли играть. Оба. И потеряли то, что было смыслом их жизни, неотрывной частью их самих. — В памяти в который раз всплыло то, что Ева так старалась забыть; пусть она давно приняла это, но вспоминать об этом всё равно было несладко. — Моя сестра нашла жизни другой смысл. Брат не смог. Он подсел на наркотики. И умер от передозировки год спустя.