Смерть как искусство. Том 2. Правосудие
Шрифт:
– А я? – не утерпел Ворон.
– А вы, уважаемый Ворон, будете Могильщиком. Или хотите – Тенью Отца Гамлета?
Ворон обиделся. Чего это он будет Могильщиком или Тенью какой-то там?
– А ты сам, Котище дурацкое, кем будешь? – сердито спросил он.
– А я – режиссер, – торжественно объявил Кот. – Я буду всеми вами помыкать, указывать, всех вас ругать, говорить, что вы тупые, безмозглые и ничего не умеете, и всем вам место в уличном балагане, а не в серьезном театре.
– А зачем вы будете так говорить? – наивно спросила добрая и бесхитростная Белочка. – Это же обидно.
– Ничего я не хочу, я хочу быть настоящим режиссером, а для этого я должен ругаться и кричать, чтобы меня все боялись и уважали, понятно?
Терпению Ворона пришел конец. И как же он так неудачно рассказал про записки о Гамлете? Надо срочно отвлечь компанию от мыслей о постановке и вообще о Гамлете, хоть о шекспировском, хоть о кошачьем. Что бы такое сказать? О чем бы спросить, чтобы Кот ответил и перестал выступать со своими режиссерскими замыслами? А, вот хороший вопрос:
– Слышь, ты, режиссер-самоучка, а почему это помреж Федотов назвал Арцеулова доктором Астровым?
– Это же элементарно, – презрительно усмехнулся Кот. – Потому что в чеховском «Дяде Ване» доктора Астрова зовут именно Михаилом Львовичем. Арцеулова так полтеатра называет, но в основном за глаза. Кстати, по поводу «Дяди Вани» тоже не все просто в современной режиссуре…
Ворон в ужасе закрыл глаза. Да когда же он уймется, этот самозванец! Про что ни расскажи – у него на все готовы пламенные речи. Как же его заткнуть? Вот! Надо еще про это спросить, ответа Кот наверняка не знает и стушуется.
– Погоди про режиссуру, – оборвал его Ворон, – ты нам вот про что скажи: чего это Арбенина воду мутит насчет этого Астрова? Намекает, что он гомосексуалист. Это правда или как?
Выстрелив вопросом, Ворон торжествующе приосанился и приготовился радостно встретить поражение противника, который вынужден будет признать собственную некомпетентность. Ведь про такое можно точно знать только в одном случае: если свечку держал, а уж в том, что Кот Гамлет свечку над Арцеуловым не держал, Ворон не сомневался.
Кот потянулся и равнодушно изрек:
– Понятия не имею. Мне это неинтересно. Разговоров никаких про это не было, во всяком случае, я не слышал, а ведь папенька с бабушкой всех актеров постоянно обсуждали, и если бы что-нибудь было, я бы услышал. Может, они меня стеснялись и при мне про такое не разговаривали. Не знаю. А врать не стану.
– Ну да, будут они тебя стесняться, – в голос загоготал Ворон. – Ты им что, подружка малолетняя? Это только в нашем мире ты говорящий, а в том мире ты тварь бессловесная, человеческой речи не понимающая. Не знаешь ответа на вопрос – так и скажи, мол, не в курсе. А ты все выкручиваешься, изворачиваешься, как уж на сковородке.
– С чего это я человеческой речи не понимаю? – тут же обиделся Гамлет. – Я все отлично понимаю. Другое дело, что ответить не могу. А так я – полноценный член ихнего общества. И ничего я не выкручиваюсь, я честно говорю: не знаю. Почему вы ко мне все время придираетесь, уважаемый Ворон? Я давно заметил, что вы ко мне плохо относитесь, не любите вы меня. Почему? Что я вам сделал?
– Ну что вы, Гамлет, – тут же вступил миротворец-Камень, – мы все к вам прекрасно
– Да? – Кот принял позу незаслуженно обиженного. – Вы все меня называете на «вы», и только уважаемый Ворон позволяет себе «тыкать» мне и обзываться. Я уж молчал, молчал, но это не значит, что я ничего не замечаю. Мне это неприятно. Мы с уважаемым Вороном на брудершафт не пили. Я требую, чтобы ко мне относились уважительно.
– Да кто ты такой… – начал было Ворон, но тут приподнял голову Змей:
– Друзья, давайте не будем выяснять отношения. Наш уважаемый Ворон относится к вам, дорогой Гамлет, ровно и по-дружески, просто у него такая манера общения. Не надо на него обижаться, он со всеми нами на «ты» и всех обзывает. Если вы заметили, меня – больше всех. Такой характер. Уверяю вас, что ничего плохого он за душой не держит.
Заступничек, едрена-матрена! Разве Ворон просил эту кишку позорную за себя заступаться? Дожили! Уже Змей выступает в защиту Ворона, смертельного врага, а дальше что будет? Все с этим Котом пошло наперекосяк, ну все! Надо придумать, как от него избавиться.
Во вторник в театре выходной, и Евгения Федоровна Арбенина поехала к Елене Богомоловой узнать, не нужна ли помощь. Она долго колебалась, ехать или ограничиться звонком по телефону, но потом решила, что девочке не помешает моральная поддержка «глаза в глаза». И снова вопрос: когда и куда ехать? Днем в больницу, где, как Арбенина знала, Елена проводит время ежедневно, или вечером домой. Поколебавшись, Евгения Федоровна выбрала домашний вариант: после болезней и смертей пятерых своих мужей больниц она не любила и боялась. «Успею еще належаться в них, когда придет время и обрушатся всевозможные болячки, – думала актриса, выруливая из своего уютного двора на шумную, забитую автомобилями Тверскую. – И куда они все едут в такое время? Уже всем спать пора, а они все тащатся куда-то…»
Она никогда не бывала дома у художественного руководителя театра, знала только, что он живет на Кутузовском проспекте, и попросила Елену продиктовать точный адрес. Долго кружила между домами, пока наконец не выехала на маленькую улочку, застроенную панельными девятиэтажками. Неужели здесь? Да, номер дома правильный. Евгения Федоровна с трудом втиснула машину в небольшое пространство между торцом дома и мусорными баками и вошла в подъезд. В нос ударил запах кошачьей мочи. Неужели Лев Алексеевич, такой изысканный, такой элегантный, живет в этой дыре?
Квартира оказалась маленькой и неудобной, но Евгения Федоровна как-то мгновенно забыла об этом, едва увидела почерневшее, изможденное лицо Елены. Они уселись пить чай, Елена, правда, предложила ужин, но Арбенина отказалась.
– Я не знаю, что мне делать, – говорила Елена сквозь слезы, которые постоянно катились у нее по лицу и которых она, казалось, уже давно не замечала. – Врачи не говорят ничего определенного, Леве то хуже, то лучше, но в сознание он не приходит. Я больше не могу существовать в таком подвешенном состоянии! Только бы он выжил! Пусть он останется глубоким инвалидом, пусть будет лежачим, неподвижным, немым, только бы остался жив! Я не смогу его хоронить, я этого не вынесу!