Смерть как искусство. Том 2. Правосудие

Маринина Александра

– То есть вы хотите сказать, что люди из-за любви способны на такие чудовищные и глупые поступки? – не верил Кот.

– Они из-за любви еще и не на такое способны, – заверил его Ворон. – Ты мало прожил и мало видел, а мы Вечные, мы много чего повидали. Так что я тебе ответственно заявляю: и не такое бывает.

– Бывает, – поддакнул Камень.

И Змей согласно покивал овальной головой.

– А вот еще про Лесогорова я не все понял, – продолжал допытываться Кот. – Для чего он все это затеял-то? Славы захотел?

– Ее, родимой, – подтвердил Ворон. – Тщеславие его одолело и честолюбие, хотя я не уверен, что между этими понятиями есть разница. Он парень-то ведь

неглупый был, очень даже неглупый, записки следователя прочитал, потом само дело в архиве посмотрел и увидел, что там, как выразилась наша героиня Анастасия Павловна, дыра на дыре, следы в квартире Леоничева никто не фиксировал и даже не искал, потому что сперва все были уверены, что это суицид, а потом в одну секунду стали уверены, что виновна Светлана, так чего надрываться? Флэшку эту, у Светланы найденную, тоже никто на предмет следов чужих рук не исследовал, в общем, по делу много чего не было сделано, потому что очень хотелось его поскорее в суд отправить. А Артем за флэшку зацепился и придумал свою историю, которая по чистой случайности оказалась довольно близкой к правде, хотя и не совсем. Например, про Ольгу он не знал и догадаться не мог, но про то, что смерть Леоничева и флэшка – дело рук постороннего, он допер. Вернее, сообразил, нафантазировал, но почти попал. И решил, что этот посторонний имеет отношение к театру «Новая Москва», не зря же следователь Тихомиров об этом упоминает. В общем, чистый вымысел, но, как это часто случается, попавший в точку. Артему Лесогорову очень хотелось самому выявить и разоблачить убийцу, он уже мысленно видел заголовки, публикации, премии, вплоть до Пулитцеровской. Ну как же, потрясающий результат журналистского расследования! Журналист сумел то, чего не сумели или не захотели суметь профессиональные служители закона! Он ведь именно для этого и стенограммы репетиций писал: попишет-попишет, а потом у себя в квартирке под крышей театра анализирует каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. А вдруг кто-то прокололся невзначай! И поэтому же он никому не говорил о том, что к нему в квартиру залезали посторонние. Он же видел, что кто-то был, но молчал. Сам хотел всех выследить и на чистую воду вывести.

Змей укоризненно покачал головой, дескать, вот до чего молодой азарт доводит.

– Ну, здесь все более или менее понятно. Вы нам лучше вот что объясните, уважаемый Гамлет, – обратился он к Коту. – Для чего ваши театральные друзья туману напускали? Ведь никто из них действительно ничего не знал, а волновались-то! И вели себя так, как будто что-то скрывают. Зачем?

– Дети, – коротко ответил Кот. – Театр – это вообще высшее проявление детства, когда притворяешься и искренне сам веришь. Каким бы сложным и высокодуховным ни был театр, все равно он родом из детства. И служить ему могут только те, кто сохранил детскость в собственной душе. Кстати, в театрах потому и кошек любят.

– Почему это – потому? – не понял Ворон.

– Потому что все дети любят животных, особенно кошек, – авторитетно пояснил Гамлет. – А вы не посмотрели, что там с Львом Алексеевичем?

Ворон грустно вздохнул и опустил голову.

– Скончался, не приходя в сознание, – сообщил он.

Все помолчали, отмерив скорбную минуту.

Первым прервал молчание Кот. Он поднялся, выгнул спину и поставил хвост вертикально.

– Я так понимаю, вы сейчас начнете меня выпроваживать. Историю мы закончили, так что пора мне собираться.

– Подождите, куда же вы, – заволновался Камень, но Змей укоризненно глянул на него, и Камень стушевался.

– Действительно, пора, – каркнул Ворон. – Давай прощайся, и пойдем, я тебя провожу, покажу, где

место.

– Не беспокойся, я сам провожу Гамлета, – сказал Змей, медленно разворачивая кольца. – Я все равно собрался в дорогу, мне по пути.

Кот медленно обошел вокруг Камня, потерся щечками о каждый выступ, подошел к лицу и лизнул каменный нос, встав на задние лапы. Потом задрал голову и посмотрел вверх.

– Уважаемый Ворон, я не смею просить вас спуститься вниз, но никаким другим способом я с вами проститься не смогу, – вежливо проговорил он.

Ворон отвернулся и проворчал в сторону:

– Да ладно, чего уж там, спущусь.

Спускался он почему-то медленно, не взлетая, а перепрыгивая с ветки на ветку все ниже и ниже, и пристальный взгляд Камня уловил подозрительный блеск круглых глаз старого друга. Вот и Ворон расчувствовался, а ведь как хотел поскорее избавиться от Кота! Наконец Ворон приземлился, растопырил крылья, и Кот пролез между этими крыльями, покрутился и лизнул птицу в голову.

– Ну что ж, прощайте, спасибо вам за все, век буду с благодарностью вспоминать, как вы меня выхаживали, – произнес он с достоинством. – А с вами, уважаемый Змей, мы простимся позже, уже на месте.

«Вот и все, – с грустью думал Камень, глядя вслед удаляющимся Змею и Коту. – Только что они были здесь, со мной, и вот их уже нет. Змей когда-нибудь вернется, а вот Кот – никогда. Никогда больше я его не увижу. Для меня он теперь все равно что умер. Его больше не будет в моей жизни».

– Ладно, ты не плачь, – донесся до него голос Ворона, – а то я сам тоже вот-вот… Ты меня заражаешь. Кстати, о слезах. Я хотел с тобой поговорить, да все откладывал, ждал, пока эта кишка позорная уметется, при нем не хотелось… Знаешь, я, кажется, понял, почему я на «Дяде Ване» всегда слезу пускаю.

– И почему же? – всхлипнул Камень.

– Потому что эта пьеса про меня.

Слезы на глазах Камня мгновенно высохли от удивления.

– Что значит – про тебя? Что у тебя может быть общего с героями Чехова?

– А вот и может! Это… вот… насчет рабского бунта, – Ворон явно не подготовил четких формулировок и пытался выразить словами то, что только смутно ощущал. – Ну, вот эти все мои закидоны, угрозы, ультиматумы, обиды и всякое прочее. Это ведь и есть жалкая попытка рабского бунта.

– Господи! – переполошился Камень. – И против чего же ты бунтуешь? Или против кого? Против меня, что ли?

– Против себя самого. И против тебя тоже. Я… – И Ворон смущенно опустил голову.

– Ну-ну, говори, – подбодрил друга Камень. – Я тебя слушаю. Говори, не стесняйся. Я тебя чем-то обидел? Я тебя угнетаю? Помыкаю тобой? Использую тебя? Против чего ты бунтуешь?

Ворон набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Против своей зависимости от тебя. Против своей любви к тебе, старый ты пень! Я так к тебе привязан, так тебя люблю, старого дурака, что ревную ко всем подряд и страшно боюсь, что ты сможешь обходиться без меня. Вот. Я стал рабом собственных чувств. И сам себя стыжусь. Поэтому и пытаюсь бунтовать, только безуспешно. Теперь можешь смеяться.

Камень пошевелил бровями и моргнул.

– Ты сошел с ума, – тихо и ласково проговорил он. – Как же можно стесняться любви? Как можно стыдиться? Да у меня никого на свете нет ближе тебя. Я без тебя пропаду. И я очень ценю твою откровенность и искренность. И вовсе не собираюсь над тобой смеяться, наоборот, я благодарен тебе за то, что ты мне все это сказал. Твои слова – это высшее проявление доверия ко мне, именно так я к ним и отношусь. И давай больше не будем о грустном. Расскажи лучше что-нибудь веселое, а то у меня на душе как-то смутно.