Смерть на выбор
Шрифт:
Именно этим он занимался и в данный момент провожая ее домой.
— Дорогая, эксплуатация человека человеком давно отмерла. Ты же позволяешь обращаться с собой как с белой рабыней.
— Я тружусь куда более производительно, чем обыкновенный раб. К тому же мы с тобой прослушали и университетский курс по истории Древнего мира, и историю Древнего Востока и знаем: раб почти всегда был вещью довольно дорогой. Ценным орудием производства. Следовательно, обращались с ними бережно и аккуратно. И не надо напоминать про Салтычиху и легенду о рабыне, удавленной по приказу Клеопатры за разбитую чашу. Нет
— Ты как раз и есть такое исключение. Тебя используют беззастенчиво и нахально. И бесплатно.
— Жена стоит дороже, — ехидно прервала нотацию Нина. У Максима Самохина много недостатков, но скупым его не называют даже злопыхатели.
— Дороже знаний нет ничего… — Глеб иногда становился излишне высокопарным.
— Об этом не мне, а президенту, правительству и парламенту. Я в целом согласна.
Непринужденно беседуя, добрались до площади Репина. Обычно здесь Глеб, не выносивший Максима, как мангуста змей, прощался.
— Ладно, до завтра, Нинон.
— Я сегодня статью закончила. Свою, между прочим. А ты все ругаешься. Хочешь взглянуть?
— Чего ж ты молчала! — немедленно загорелся Глеб. Он, ярый адепт научного творчества, всегда с энтузиазмом воспринимал такого рода новости.
— Тогда пойдем… А то я замерзла.
На улице было действительно холодновато, несмотря на явные признаки весны — голубое небо, подтаявшие сугробы и обилие бомжей: обитатели не занятых коммерсантами подвалов и чердаков выходят на улицу вместе с солнышком.
Навещать коллегу на новой, семейной квартире Глеб не любил. И Нина уже перестала приглашать. Не то чтобы муж запрещал. Но когда они встречались, в комнате пахло вооруженным нейтралитетом. Когда мирное судно болтается по морям-океанам, ощерившись пушками, и готово ввязаться в бой в любую минуту. Они оба при встречах очень сильно походили на мирные фрегаты, отвечающие на любой выпад огнем, что называется, «на поражение». Находиться в комнате, благоухающей вооруженным нейтралитетом, довольно тяжело, и визиты были сведены к минимуму. Но в этот раз научная любознательность перевесила скепсис. Глеб согласился:
— Ладно. Кофе свой фирменный сваришь?
Максима дома не было — бродил по репортерским делам. Напрягшийся лохматый историк с замашками нигилиста расслабился.
— Давай на кухню и статейку сюда…
Нина с трудом подавила смешок — как они все похожи!
И все же протянула коллеге стопку листов, после чего отправилась ставить чайник. Возня на кухне для части дам — символ тысячелетнего порабощения, мир, наполненный не только кастрюлями, ложками и плошками, но и насилием над личностью, мир, должный быть разрушенным. Для экстремисток другого сорта кухня — эмблема домашнего очага: они впадают в экстаз при виде плиты, грохот посуды услаждает их слух, и они готовы проводить полдня, раздумывая, какой фартук надеть вечером, когда домой вернутся муж и дети. Нина радикализм не любила. Ни в вареном виде, под вздохи об особом предназначении женщины-матери. Ни в сырокопченом, с лозунгами освободительно-вульгарными. От извечного «Все мужики — сволочи» до конкретно-зловещего «Женщины сделают мир чище». Какие чистки собираются проводить? На самом деле половой вопрос мучит и борцов за свободу, и их антагонистов. Лучше же его не задавать вовсе.
Приятно варить кофе, размышляя о феминизме. Время просто-таки летит. Когда она вернулась в комнату с двумя чашками, Глеб встретил ее почти любезно:
— Очень толковое начало, только название нудное. Пахнет застоем. «К вопросу о…» А так очень пристойно — откуда есть пошли те или иные тюркские рукописи в наших фондах. Какие купили, какие украли, какие взяли на щит…
Глеб любил украшать свою речь архаизмами как лексическими, так и грамматическими. Очень заразная привычка. Пообщаешься с таким любителем денек-другой — и начинаешь пугать людей диковинными присказками.
— И кофе варить ты, я смотрю, не разучилась. Ценят?
Тоже своего рода древность, утонченное оскорбление.
В соответствии с правилами русского грамматического этикета безличное упоминание о конкретной личности — унизительно.
— Как и многое другое. Мы будем статью обсуждать или мою жизнь?
— Статью, статью и еще раз статью, причем… — Договорить не дал телефон. Глеб тактично уткнулся в листы текста.
— Алло!
— Здравствуйте, можно ли позвать Максима Самохина? — Очевидно, деловой звонок. Причем звонит не слишком знакомый человек. Осторожно говорит, вежливо.
— Его нет дома… Может быть, что-то передать? — Нина автоматически потянулась к повешенному у телефона карандашу и блокноту.
— Нет, нет, спасибо, я перезвоню позже.
— Как хотите.
Нина вернулась к столу. Глеб читал, не поднимая головы. Однако чтение язвительным примечаниям не мешает.
— Ты, я смотрю, и профессию секретарши освоила, похвально…
— Все в жизни может пригодиться.
— Да, верно. Даже эти твои заметки. Ты не представляешь, это же важно и для нынешних разговорчиков о реституциях. Только пока не знаю, полезно это при нынешней любви к поспешным выводам или вредно.
Глеб умел делать глобальные выводы. Иногда вселенского масштаба.
— Ведь ниточка-то уже тянется. Что и кому досталось после второй мировой войны, уже пересматривают. Датчане насчет первой мировой запищали. Пропала у них какая-то книжная коллекция. Про ограбленных при проклятом колониализме я не говорю. Греки плачут насчет Парфенона, турки относительно Пергама. А уж египтян не обирал только ленивый. И если каждый свой счет предъявит… Вот тут Киев заявил свои права на Остромирово Евангелие. Все правильно. Киевская Русь, то-се…
— Коран Османа же вернули…
— Кстати, сразу после революции, той, семнадцатого.
— Не читай мне лекции по истории…
Опять звонок. Тот же голос, та же просьба. Нетерпеливый незнакомец.
— Его нет…
— Извините.
Застенчивый и вежливый нахал. Нина опять вернулась на диван. Взяла наконец свою чашку, совсем забыла про нее. Пока дискутировали о реституциях, кофе остыл.
— Так вот, ты даешь интереснейший материал, но его можно, как закон в России, повернуть и туда, и сюда.