Смерть по сценарию
Шрифт:
— О чем спор? — спросил он нейтрально.
— Так, девушка не хочет признаваться, что она тебе в машину подсунула конверт с творением.
— Не одна я в этой машине езжу.
— Соня, кроме тебя, у Клишина больше не было доверенных лиц на ту часть «Смерти…». Он очень мудро рассовал куски рукописи по заинтересованным людям: сначала сын решил потопить приемного отца, потом племянница — злую тетку, потом ты — профессора Гончарова, чтобы отвести подозрение от матери. Так?
— Ну и что? Если мама действительно Павла не убивала?
— Откуда такая уверенность?
— Потому что она моя мать!
— Ну да, о самых близких людях никогда такое не подумаешь.
— Да что вы привязались?! Да уйдете вы отсюда наконец или нет?!
Она побежала в дом, потом через несколько минут стремительно вылетела оттуда, сунула Михину в руки пару листков:
— Вот, все. Больше у меня ничего нет. Оставила себе на память. Забирайте! Дело возбуждайте! Только про свою мать я ничего нигде не скажу!
Она опять исчезла в доме и весьма выразительно заперла за собой дверь.
— Какая нервная девушка, а ты мне ее еще в жены предлагал, — усмехнулся Михин и развернул листки. — Еще один кусок клишинского шедевра. Хочешь для коллекции?
— А тебе?
—
— Почитай хоть.
— Сам читай, а я займусь Верой Валентиновной. Хотя дай глянуть, может, это ей посвящается.
Михин прочитал, хмыкнул, протянул Алексею:
— А характер дамы все больше прорисовывается. Ознакомься.
Алексей уткнулся в листки:
«…девочка. Мне ведь всегда хотелось, чтобы рядом со мной росла маленькая девочка, именно она, пахнущая детством, материнским молоком, пластмассовыми погремушками и пушистой присыпкой. Чтобы эта девочка улыбалась только мне по утрам, а на ночь целовала в щеку и желала «спокойной ночи». Это ностальгия по совершенной женщине, которую хочется из ничего создать самому, но не так, как Пигмалион создал Галатею, не для себя — для общества. Она должна была стать идеалом для других женщин, она, а не глупые тощие модели с лицами, затвердевшими под цементом искусственной красоты. Впрочем, замашки творца может найти в себе каждый, кто таскает собственное чадо по кружкам и секциям, в которые сам в детстве не попал.
А то, что у меня получилось, — плачевно, хотя я со своей девочкой просто говорил, но получалось так, что она видела и то, что я делал. Сначала надо было стать совершенным самому, прежде чем браться за работу Пигмалиона. Соню всегда принимали за мою родную сестру, такая она была беленькая и хорошенькая, как пушистый желтенький цыпленочек, в своем оранжевом платье с золотистым бантом, когда мы выходили к нам во двор, где в детской песочнице возились другие, конечно, не такие совершенные, как она, дети. У Сони всегда было много игрушек — Вера откупалась, как могла, поглощенная сначала работой, потом собственным бизнесом. Она явно переоценила свои материнские силы, дома даже года не пожелала с ребенком сидеть, ринулась в бой за сомнительные жизненные блага, подбросив девочку мне. Соня отвечала матери тем, что сразу невзлюбила плюшевых медвежат, лопоухих зайцев, кукол со стеклянными глазами и пучками искусственных волос. Она в детстве любила только одну игрушку — меня. Беря в руки очередного клоуна, одетого в яркие цветные тряпки, крутила его минуту в руках и рассерженно бросала на пол:
— Ты красивее.
— Разве? — пытался бороться с ее скверным вкусом я. — Зато его можно посадить, и он никуда не денется, не убежит по своим делам, спокойно сядет в компании других кукол и будет вместе с ними пить понарошечный чай.
— А стишки он умеет придумывать? Про краба? Паша, расскажи!
И я заводил свою шарманку в двадцатый раз:
— Жил-был краб, восемь лап, белые носочки, ползает в песочке…
Стихи Соня так и не научилась сочинять сама, она вообще была девочкой практичной, в мать, и всегда лучше считала, чем читала. Это у нее в Веру,
Вера… Да, я всегда называл свою единственную тетку просто Верой, она старше меня на десять лет и у них с моей матерью родным был только отец. Их с трудом можно было даже назвать сестрами, так они ссорились, а иногда и в открытую враждовали. Это было из-за бабкиного наследства, которое они не поделили, когда та умерла, оставив завещание, что огромный старый дом и усадьба размером в половину гектара отходит к обеим сестрам в равных долях. Моя мать никак не соглашалась свою долю ни уступить, ни продать, говорила, что в этой усадьбе ее корни и предки не простят, если чужие люди будут хозяйничать в доме и в саду. Это было с ее стороны простое, ничем не мотивированное упрямство, у нас тогда уже была и эта дача, и свой огород, но деревенский дом в ста километрах от Москвы, где мать родилась, отдать целиком в чужие руки она не хотела.
Со временем там все пришло в упадок: дом, старый сад, где древние ветви яблонь по-прежнему ломились осенью от зелено-красных твердых, как само дерево, плодов, потому что яблоки были в основном поздних сортов, из тех, что кладут на зиму в лежку, пересыпая ржаной соломой. Я до сих пор помню, как в детстве с упоением повторял загадочные, непонятные названия, пробуя их на вкус, как и сами яблоки: «штрифлинг», «пепин-шафран», «анис». Из этого сада, как и из моего детства, я еще помню изумительные кусты смородины: в июле ветки провисали до земли под тяжестью длинных висячих гроздьев, алых, как совсем свежая, еще не свернувшаяся артериальная кровь.
Так вот, из-за того сада они и ссорились, Вера и моя мать. Тетка хотела после смерти бабушки все это продать, ей всегда нужны были деньги, любые, лишь бы удачно попробовать их крутануть. Вера часами могла обсуждать мать, и, каюсь, часто я был ее согласным собеседником.
Тогда я думал, что тетка мне ближе, чем родители, те мне просто иногда мешали. Если не врать, то мешали всегда, потому что мать слишком любила меня опекать, причем такой мелочной, настойчивой заботой, что становилось тошно от постоянных приставаний и немыслимого количества еды, которое она старалась в меня запихнуть. Отец же просто изводил своими дачными делами, железками, заводом, на котором работал, попытками развернуть меня лицом в сторону другой, более «мужской», по его мнению, профессии, для чего звал в гараж к работягам или на улицу, под березу, — забивать в домино «козла». Они были для меня всего лишь типажами: обычный, крепкий мужик из простой рабочей семьи и домашняя курица — директор детской библиотеки. За библиотеку, конечно, безмерно благодарен, потому что мать не жаловала больничные и с гипсом на вывихнутой руке или соплями в носу я часто ошивался там, среди пачек наваленных в хранилище журналов, которым пришел срок быть списанными из читального зала.
Именно среди этой макулатуры все и случилось с моим писательством: вдруг в мозгу открылся какой- то краник, и мысли потекли, словно вода, и я увидел свою судьбу с того момента у той пыльной книжной полки и до самого конца, до стакана с отравленным вином. А когда увидел, то уже ничего не захотел менять.
Мои родители три года назад разбились в автокатастрофе. Что поделаешь, автомобиль — самый опасный вид транспорта, но некоторые обстоятельства этой смерти мне и сейчас не слишком
А Вера продала в конце концов тот дом наших предков, очень выгодно продала, она это умеет, и у фирмы «Вера» появился еще один маленький магазин. Конечно, если тетка и не спешила добраться до больницы, то не из меркантильных интересов, а просто потому, что всегда была своей сестре чужой. Поэтому-то я и не хочу оставлять свое, а большей частью доставшееся от покойных родителей имущество Вере. К ней теперь все равно вернулось это зло: фирма рухнула, кредиторы зажали в тиски. И я ни за что не скажу Максу, чтобы он отсрочил платежи, хотя это мой единственный друг и мы прочно с ним связаны. Слишком прочно, чтобы он мог в чем-то отказать.
А что касается Софьи, то она не знает, что ей на самом деле нужно, просто потому, что, с одной стороны, я внушил ей некоторые собственные принципы, а с другой — давила мать, пропагандировавшая вольное обращение с мужчинами и полный суверенитет. Получился коктейль, в котором слоями намешано много всякой дряни, и, смотря на какую глубину опустишь соломинку, можно глотнуть и чистый спирт, и газированную воду.
Кстати, я знаю, что Вера много пьет. Это побочный эффект ее самостоятельности: не перед кем держать отчет, а обстоятельства давят. Алкоголь поддерживает в ней иллюзию, что жизнь удалась, что она права в своем выборе, что все мужчины сволочи и надо самой вбивать в стену все до одного гвозди, воспитывать детей и покупать себе подарки. Надо было познакомить их с Аллой, они похожи, только Алла более рационально использует мужчин.
Конечно, Вера на многое способна, она, как та лягушка в банке с молоком, будет работать лапками до тех пор, пока не собьет кусок масла и не вылезет вон. И самое главное, что из-за этого жирного куска она потопит всех, кто еще плавает в той же банке — у некоторых людей инстинкт самосохранения пожирает все остальные, вплоть до инстинктов размножения и материнства. Надеюсь только, что к тому времени Соня тоже научится активно работать лапками и будет сбивать свое масло, у нее неплохой аппетит.
Впрочем, все это теперь от меня далеко. Я занят сейчас развязкой собственной драмы, это вам, господа, еще доживать, а мое время…»
— И что там дальше про его время? Больше у девушки ничего нет? — Леонидов посмотрел на Михина.
Тот вдруг завелся:
— Нет, каково, а? И ты еще хочешь сказать, что эта Вера тут ни при чем?! Да она собственную сестру угробила! — Он громко крикнул это по направлению к закрытой двери и пошел в сторону калитки.
Алексей догнал Михина уже у акаций и спокойно напомнил:
— Не доказано.
— А ты сам у нее спроси, у Веры этой, Валентиновны. Сотовый у нее при падении разбился! Да чему там биться, скажи?
— Ладно, Игорь, пойдем.
— Нет, я еще вернусь и постановление принесу на содержание под стражей. Таких надо пресекать, а не то расплодятся.
— Сделай мне ксерокопию этих листков.
— Зачем?
— Собираю произведение в целом.
— Понравилось, что ли?
— Так, хочу потом сразу все обозреть, а то попадаются какие-то клочки. Кстати, про Макса кусочек прочитал?
— Ну и что?
— А ты не думаешь, что это тот самый Демин?
— Уговорил. Тебе позвонить?
— Когда новая информация появится. Ну, я к жене. Хотел спокойно провести с семьей выходные, — усмехнулся Леонидов.
— У тебя завтра еще день.
— Ага. Если бы поставить от соседей железный занавес… Ну, пока.
— Давай. — Михин пошел в сторону станции.
Саша, зевая, вышла на крыльцо:
— Что это вы там так орали?
— А ты спала?
— Уснешь тут. Слушай, эта твоя Соня — истеричка. Ты ее опять завтра повезешь?
— Не знаю. Александра, а я тоже полежать хочу, у меня в голове все гудит от этих разборок. Ты посидишь со мной?
— Ребенок, — улыбнулась Саша.
Уже лежа на террасе, Леонидов неожиданно рассмеялся.
— Ты что? — поднялась на локте жена.
— Никогда не думал, что окажусь таким бестолковым свидетелем. В тот вечер здесь настоящее столпотворение было: Солдатов на своей машине приезжал, потом Аллин «форд», Гончаров на старых «Жигулях», и бог знает кто еще, а я спал как сурок и ни черта не слышал. Сам бы сейчас из такого вот соседа душу вытряс!
— Ну, во-первых, здесь как вечер, так кто только на машинах не разъезжает. Я уже давно перестала смотреть, кто приезжает и зачем, почти всю ночь по поселку гоняют, особенно начиная с вечера в пятницу. Как раз в это время многие, вроде тебя, к семьям на дачу с работы едут, до часу ночи слышны и машины, и хлопанье дверцами, и разговоры, а потом, уже совсем поздно ночью, молодежь начинает ночные купания устраивать, костры жечь, музыку слушать. И во- вторых, клишинская дача — последняя в нашем ряду, она у леса стоит, с той стороны как раз дорога, поэтому не обязательно через поселок проезжать, можно машину и в лесу оставить и заехать в ворота, в которые сам Павел заезжал, там съезд с шоссе гравием засыпан, прямо к дому. Ты в тот вечер вообще отключился сразу, так устал, а я дома телевизор смотрела, ждать мне было некого, муж дома, ребенок тоже спит.
— И чего мы с тобой именно в тот вечер гулять не пошли?
— Ну, знать бы, где упасть…
— Понятно. Эх, дачи, дачи! Человека убьют — никто и не услышит. Не страшно тебе?
— А у меня баллончик с дихлофосом на окне, если кто полезет, я его побрызгаю.
— Ох уж мне эти народные средства! Давно надо было газовый пистолет привезти. Ты сама подумай — рядом убийца разгуливал, а мы дрыхли.
— У тебя тоже много врагов, муж? Признавайся! Выдавай свои тайны, что ты там натворил, пока меня дома нет?