Смерть после
Шрифт:
– Он приходил ко мне, – дрожа и запинаясь, лепетал майор, осунувшийся и постаревший в одну ночь. – Я видел… видел его. Как вас вижу. Пустые глазницы под капюшоном… боже… боже! Это знак. Предзнаменование. Я должен вернуться в Англию!
Бордо насилу удержали от опрометчивого поступка, который наверняка стоил бы ему карьеры, его убедили, что все это, должно быть, ему привиделось – на нервной почве или из-за гнусного климата – и что на деле никакая опасность ему не грозит. Майор остался. Здравомыслие взяло верх над суеверной одержимостью. Он был горд, что пересилил страх. Это была победа просвещенного рассудка.
Весь
Следующей ночью майор Герберт Бордо скончался. Армейский врач без особой уверенности констатировал сердечный приступ. Впрочем, что бы ни было причиной его смерти, существовал факт: Бордо говорил, что видел нечто по описанию похожее на Ангела Смерти, и спустя сутки умер по не вполне ясным причинам.
Слухи теперь обрели твердые основания. Дабы суеверный страх не обуял сердца солдат, кончину Бордо было решено держать в тайне. Но правда всплыла, предсказуемо окатила ужасом весь лагерь. Перед лицом неоспоримого присмирели и самые заядлые скептики.
– Здесь бродит нечистая сила, – шептали во всех углах. – Демон. Мрачный Жнец. Ангел Смерти.
Четыре дня спустя еще один офицер, капитан Руперт Торн объявил, что тоже видел кошмарное создание, сулящее скорую кончину. По его подробным описаниям выходило, что англичане действительно имеют дело с Ангелом Смерти. Под капюшоном черного балахона капитан Торн рассмотрел не только пустые глазницы, но весь лик целиком.
– Череп, – клялся Руперт Торн, – голову даю на отсечение, череп.
Нервы у капитана Торна оказались крепче, чем у майора Бордо – он, хоть и был напуган, наотрез отказывался верить во всякую сверхъестественную чушь, ни секундой не сомневался, что имеет дело с кем-то из плоти и крови и не собирался тут же сбегать в Англию. Без истерик и лишней болтовни Торн отправился к генералу Хантеру и потребовал предоставить ему охрану. В силу таинственных обстоятельств смерти Бордо, Хантер не осмелился отказать.
Охрана, впрочем, нисколько не помогла. Едва Вад Хамид погрузился во тьму, как всех приставленных к капитану Торну солдат вдруг разом сморило сном. Утром следующего дня Торна нашли уже остывшим. Причину смерти установить не удалось, врач опять промямлил что-то насчет схожести симптомов с сердечным приступом и попросил о трехдневном увольнении.
Запахло паникой. Мнение, что все это не случайно, что кампания обречена на провал, и что пора паковать вещи и убираться восвояси, росло и множилось. Высшее командование, дотоле игнорировавшее происходящее, не могло не вмешаться.
Случилось это в двадцатых числах августа – в одну из самых темных и жарких ночей под сень пальмовой рощи, где размещались кавалерийские офицеры британской армии, инкогнито пожаловал сам лорд Герберт Горацио Китченер.
Был он в ту пору в расцвете сил: едва шагнул за порог сорока восьми лет, но уже Рыцарь Командор ордена Святого Михаила и Святого Георгия и ордена Бани, генерал-майор, один из первых джентльменов великой Британской империи. Идеальная осанка, широкие плечи, прямые черты лица, усы пышные, изогнутые, словно лезвия сабель. Отважный, но осторожный, решительный, наделенный невероятным интеллектом, закаленный войнами и походами, пользующийся равным авторитетом, как среди военных, так и
* * *
Полковник Роберт Бродвуд уже готовился тушить свечи и укладываться спать, когда вдруг в его палатку вошел долговязый закутанный в плащ человек.
– Добрый вечер, сердар, – произнес Бродвуд самым будничным тоном, будто появление у него в палатке главнокомандующего было для него делом обыденным, даже скучным. – Рад вас видеть.
– Дьявол, неужели меня так легко узнать? – проворчал Китченер.
– Никто кроме вас не может похвастаться такой выправкой.
– Вы льстите мне, полковник.
– Определенно, – согласился Бродвуд. – Я узнал вас по плащу. Он очень приметный.
Китченер поморщился.
– Не предложите мне сесть? – его голос звучал раздраженно.
– Одно мгновение, – Бродвуд скинул с единственного стула свою аккуратно сложенную парадную форму и придвинул его к приземистой бочке, исполнявшей здесь роль стола. – Прошу простить мою неучтивость, но я до сих пор взбудоражен вашим визитом. Присаживайтесь.
– Взбудоражены? – Китченер снял плащ и уселся на стул с просто невероятной в данной обстановке солидностью. – По вам не скажешь.
– Не считаю демонстрацию эмоций необходимой, – Бродвуд зажег еще несколько свечей и висящий под потолком масляный фонарь.
– Прослывете сухим и бесчувственным, – проговорил Китченер с насмешкой в голосе. – Женщинам такое не нравится.
– Во мне есть масса других достоинств, – ровным голосом сказал Бродвуд, – таких, что им очень нравятся.
Китченер громко фыркнул, чуть-чуть выпав из своего образа.
– Полковник, позвольте личный вопрос, – он сделал паузу, – у вас есть невеста?
– По одной в каждом городе, где я был, – все также сухо ответил Бродвуд. – Кроме Лондона, разумеется – в Лондоне их не счесть.
Китченер расхохотался. Бродвуд нарисовал на губах нечто отдаленно напоминающее улыбку, подвинул к бочке ящик из-под галет, сел на него и воззрился на генерала с учтивым вниманием.
– Так чем обязан?
Слава полюбила полковника Бродвуда с самого начала его офицерской карьеры, он был исключительной личностью, выделялся среди прочих практически всем, но прежде всего внешним видом: высокий и статный, худощавый, стянутый канатами мышц, с прямыми решительными чертами лица, с темно-русыми всегда художественно взлохмаченными волосами и с многодневной щетиной. При всем этом он производил впечатление утонченно-элегантного безукоризненного джентльмена с классической манерой держать себя, был проворен и ловок, в его движениях наблюдалось что-то хищное, кошачье и одновременно паучье. Было две вещи, с которыми Бродвуд не расставался практически никогда: серебряные карманные часы на длинной серебряной цепочке и черно-серебряная трость с набалдашником в форме черепа – страшного, острозубого, не совсем даже человеческого. Бродвуд был груб и резок в выражениях, эксцентричен, циничен, прямолинеен, замкнут и нелюдим, отважен до безрассудства и хладнокровен. У него не было друзей, почти не было доброжелателей, но зато было то, что можно назвать авторитетом: его уважали и боялись, с его мнением считались, ему доверяли, его кое в чем даже боготворили. Но чаще всего его ненавидели.