Смерть предпочитает блондинок
Шрифт:
— Соглашусь с тобой, Владимир Константинович. Душитель-Резатель наш сволочь страшная, и нары по нем плачут. Как у нас с проверкой по вашим каналам? Наташа вот эта? — спросил Василий Иваныч. — Эх, идти мне сегодня на ковер, ответ держать — а что говорить, не знаю.
— Когда на ковер-то идти? — поинтересовался Сонных.
— Часов в шесть-семь вечера.
— После обеда все будет, Василий Иваныч, — пообещал Сонных.
Глава 39
Жанна проснулась,
На потолке она различила косой отсвет — справа от нее было окно с жалюзи, за окном фонарь, его свет чертил на потолке светлые полосы.
Она прислушалась к себе. В теле у нее были слабость и легкость, но пошевелиться она не могла. В затылочной части головы жили боль и тяжесть, красная боль и твердая, серая тяжесть.
Ее рука лежала поверх одеяла, в руке была игла и трубка, которая шла назад и в сторону. Это тоже было больно, но по-другому — боль была холодной, белой, остренькой.
«Капельница, — поняла Жанна, — я в больнице».
Как же она сюда попала? Непонятно. Жанна смутно вспомнила лица мамы и человека с серыми глазами, который что-то ей говорил.
«Я жива, но попала в больницу, со мной что-то случилось», — сообразила она. И не стала думать дальше. Просто дышала и слушала себя. Ее ноги и руки не болели. Спина была в порядке. Болела лишь затылочная часть головы.
«Я упала и, видимо, ударилась толовой, — решила она. — Попала в больницу. Нужно спать», — и закрыла глаза.
Она подумала о своем сыне, Дане.
«Я продала ожерелье. Я продала Зойке ожерелье из белого золота, с бриллиантами и квадратными изумрудами, — вспомнилось ей. — Потом поехала домой и упала в черную, глубокую темноту, в тяжелую, красную боль. Затем видела врачей, больницу и чье-то тело на тележке в операционной под резкими белыми лампами. Еще я видела свет, и свет сказал мне, что мне нужно жить, потому что меня ждет очень много счастья. И вот теперь мне нужно жить».
От воспоминаний у нее закружилась голова, которая продолжала болеть. «Надо заснуть, надо спать, тогда не так будет больно», — сказала себе Жанна и заснула.
Черно-красное море боли, которое заливало ее всю с затылка, расступилось и исчезло, и она полетела сквозь расходящиеся кругами волны зыбкого света, оставив это море боли далеко внизу. Жанна знала, что за зыбким светом, где-то очень далеко, живет и светит тот большой, настоящий, теплый свет, который любит ее, всегда любил и никогда не разлюбит. Она знала, что весь свет мира — это лишь часть того, настоящего света, и знала этот источник света, и знала, что нет ни одного самого пыльного и темного закутка, ни одной выбоины мироздания, ни одной темной расщелины, куда не проникал бы хоть один его лучик.
Ни одного угла, ни одного человеческого сердца.
Свет мог все — он рисовал
Жанна видела большие и малые города среди гор и на берегу морей, большие башни белых облаков и белые галочки птиц среди них. Она видела, как закругляется земля и как море смешивается с небом на далеком горизонте. Света было очень много, его хватало на все и на всех. На весь этот мир.
Потом ей снова стал сниться большой пыльный город. Где-то очень далеко справа текла река, но ей совсем не нужно было к этой реке. Она шла вперед, держа за руку своего сына Даньку. Данька не попадал в такт ее шагам, но успевал, очень хорошо успевал за ней следом.
Она была рада, что они вместе, и Даня тоже был рад. Мальчик напевал что-то, какую-то свою песенку без слов — длинную, мелодичную, чтобы ей легче было идти вместе с ним. И взглядывал на нее иногда, прямо и светло — совсем не так, как в жизни, где ей часто надо было просить его, чтобы он ее увидел.
Они шли вперед по серым улицам, легко и быстро.
— Маме нужно спешить, — говорила она Дане, — нужно очень торопиться. А то вдруг мы с тобой не успеем!
Он соглашался с ней и держался за ее руку крепче. И не отставал.
Тогда постепенно сгустилась синяя, прохладная темнота. Хотя все вокруг было видно, как если бы она, точно кошка, хорошо видела в темноте.
Они свернули за угол какой-то незнакомой улицы и вдруг оказались как раз там, куда она шла, — около восьмиэтажного высокого кирпичного дома песочного цвета, с большими деревьями во дворе.
Они пришли и остановились под деревьями.
Чуть дальше в искаженном пространстве сна, у внутреннего торца здания, стояла машина, черная машина, которая точно клубилась дымными красноватыми отсветами — это вдруг поваливший снег танцевал в свете фар. Свет фар погас, и из машины вышел кто-то черный и большой, высокий, с маленькой головой, с широкими плечами и толстыми, большими ногами.
Этот высокий и черный излучал угрозу, и тьму, и смрадный холод. Ей страшно было бы взглянуть ему в лицо. Он подошел к подъездной двери, пальцем в перчатке нажал кнопки на панели домофона, рванул дверь и вошел внутрь.
Данька не пел, он смотрел куда-то внутрь себя своими зелеными глазами и крепко держал ее за руку.
Шел зыбкий снег, но они не чувствовали холода, хотя и были одеты во что-то легкое, светлое. Вроде тонких рубашек из нежного хлопка.
Она смотрела во все глаза, и тут к подъезду подъехала другая машина. Из машины вышла среднего роста светловолосая женщина, хорошо почему-то знакомая ей, смеясь попрощалась с кем-то, открыла дверь и вошла туда, где недавно исчез клубящийся смрадом и холодом человек из черной машины.