Смерть в Париже

Рекшан Владимир Ольгердович

— Откуда столько обуви? — удивляюсь. — А где ее хозяева?

— Никто не знает, — пожимает Марина плечами и снова строжится. — Вам, убийцам, виднее.

— Я не убийца, — отвечаю и даже пытаюсь сердиться. — Я только защищаюсь. А вот с тобой и твоим милым другом еще стоит разобраться.

— Он мне не милый друг.

— Что значит — не милый друг?

— Он кузен.

— А что такое кузен?

— Ты дурак или только притворяешься?

— Я дурак, и я притворяюсь… Тут моего размера нет, — говорю, закрываю коробку. — У вас здесь что, комната Синей бороды, что

ли?

Марина не отвечает и уносит коробку. Слышу, как что-то хлопает в коридоре возле лестницы. Значит, там подпол, подвал, комната Синей бороды, не знаю, как по-французски называется…

Лестница скрипит — это Марина поднимается на второй этаж. Более не раздается ни звука. Продолжаю лежать; мыслей нет никаких. Сегодня дзэн удался. Протягиваю руку и вынимаю из сумки потрепанную книжку. Чем там дело кончилось? Да ничем, скорее всего. Полтысячелетия почти одно и то же.

Читаю:

«Однако же надоело степнякам гибнуть в лобовом ударе, так не любимом ими и прежде, во времена безусловного величия, и тем более теперь, когда мало осталось чего от бывшего превосходства, хотя злой гордости и алчности не было. И знаменитая точность смертельных их стрел не приносила ожидаемого, хотя и не спасали княжьих пешцев небольшие круглые щиты, как хотелось бы, стрелы проскальзывали между ними, пробивали самодельные колонтари и кольчужки, губя православных. Но опять же — за мужиками не заржавеет — отменно доставалось и степнякам: вскрикнув, падали кони, давя всадников, или бездыханные те сползали, путаясь в стременах, — испуганные кони волочили тела по грязи. Орда в воду больше не лезла. Но и не отступала от берега. Гибельно вертелась на той стороне, и князь не понимал — зачем это? Еще несколько раз пальнули из „тюфяков“, и разорвалась-таки одна из пушек, вызвав радостные крики на другом берегу и новые порции злорадных стрел. Князь встревожился, увидев, как оттаскивают от пушек изувеченных зарядных, послал за Сашкой.

Сашка прискакал, спрыгнул с коня, подбежал к шатру. Лицо его в ссадинах, чумазое, пожженный кафтанчик на плечах, но веселый, разгоряченный боем, главное — живой Сашка.

— Бьем поганых, князь! — На лбу у Сашки виднелись грязноватые капельки пота. — В воду не лезут теперь.

— Сашка! — У князя отлегло от сердца, когда он увидел своего любимчика хотя и ободранным, но живым. — Этого я не боюсь. Не может быть, чтоб чего-нибудь не придумали. Вдоль реки послал разъезд сторожей. Да там и не переберешься нигде. У малого брода пока тоже степняк пройти не пробовал: покрутились, докладывали, — и ушли. Сгоняй-ка, Сашка, к малому броду, погляди. Там их держать просто, но ведь они за будь здоров не уйдут, а у большого брода вряд ли сейчас полезут. Не верю, чтоб мы просто так отделались.

Сашка ускакал…»

«Закатилось красно солнышко за Сену-реку», — бесконечным рефреном вертелась в голове привязавшаяся фраза.

Мы шли по улице, то есть Марина вела меня. Она сменила свой вчерашний нарочитый наряд с соболиными хвостами на плечах на скромную такую дубленку баксов за восемьсот, которая не закрывала колен, и правильно делала, поскольку колени

у кузины мсье Николая Ивановича оставались последним и решительным аргументом. Порванных «Сан-Пеллегрино» как не бывало…

Странным коленофилом становлюсь. Ведь была же еще и Лариса, и тоже коленки я в ней увидел с первого взгляда…

«Закатилось красно солнышко за Сену-реку!»

Понедельник закончился, и по неприглядным улочкам пригорода сновали люди. В барах сидели мужики в кепках и клетчатых шарфах. Они пили вино и дымили. Уже зажглись фонари.

Марина шла стремительно — так ходят, когда знают, куда надо.

Мы свернули за угол и оказались возле витрины обувного магазина. На стене было начертано «Andr`e», на улице же возле стеклянных дверей стояла предлагаемая обувка.

— У пё ж'аштэ де каучук иси?

Марина обернулась и спросила:

— Говоришь по-французски? Зачем тебе калоши?

— Совсем не говорю.

— Зайдем. Не Бог весть что, но и этого ты пока не заработал.

— Я сам плачу!

— Фирма платит. — Марина сказала, будто отрезала.

И я подчинился. Мне нравилось. Никогда мне женщины не покупали ботинок. Вру! Однажды жена покупала. Но в основном себе — девятьсот девяносто девять всяческих пар. Они потом стояли и лежали по полкам, стульям, на обеденном столе и в детской коляске. Из-за этой обуви мы и разошлись в итоге. Пускай теперь китаец мается…

— Они этих денег стоят!

Мы шли обратно, и кузина Гусакова держала меня за локоть, смотрела на мои ноги, обутые теперь в мягкие кожаные мокасины, и гордилась произведенным действием. Я же шел и представлял, насколько в них будет удобно прыгать, лазать, приземляться, бить по яйцам, по голени, по любимым мной коленным чашечкам, если достану, то и по горлу, челюстям, вискам. Представлял гипотетического врага и не мог представить. Представлялись все известные лица из программы «Куклы». Но стар я уже для ужимок и прыжков. Курок спускать — еще куда ни шло. И на закуску, если попросит будущее, афганский нож — последний вопрос и ответ одновременно…

Гусаков появился ровно в девять. Я как раз посмотрел на часы, начиная беспокоиться по поводу его долгого отсутствия. Мы были практически незнакомы, но вчерашние пули летели над нашими головами, и ночная разборка с Габриловичем… Мы стали странным образом товарищами по оружию. Вот именно, не по жизни, а по оружию. «Бразерз ин армз» — такую песню сочинил Марк Нофлер про еврейских солдат…

Николай Иванович сбросил пальто и прошел в гостиную.

— Как дела? — спросил.

Мыслями он находился далеко от меня.

— Начал уже беспокоиться, — ответил ему.

— Марина не замучила? У нее настроения… — Гусаков не договорил фразу.

Появилась его кузина.

— Голоден? — поинтересовалась. — Сейчас будем ужинать.

— Да, конечно.

Ужинали мы молча. Тушеные баклажаны, отбивные и красное вино. Мы с Мариной по очереди бросали вопросительные взгляды на Николая Ивановича. Тот ковырял вилкой в тарелке и думал о своем. Его «свое» было и моим, но я пока не настаивал на откровенности.