Смертельная печаль. Саби-си

Брехов Станислав

Последний вечер перед отъездом в Токио был наполнен особой грустью. Нет, это чувство не было для меня тягостным и даже наоборот, было приятным, сладостным. Поужинав в небольшом ресторанчике у гостиницы, я зашел в номер и собрал вещи к утреннему отъезду. Затем поднялся на последний этаж, на котором находился бар отеля и устроился за угловым столиком у большого окна. Заказав бокал пива, слушал музыку и любовался огнями ночного города, раскинувшегося внизу. Сознание мое наполнилось покоем и созерцанием, мне стало как-то особенно легко, так, как еще никогда в жизни не было. Каждая секунда в тот вечер казалась мне нескончаемым потоком радости и счастья. Эта музыка, запахи, люди, все вокруг доставляло особое удовольствие и дарило любовь. Мне открылось, что все это, что я сейчас вижу и чувствую, чему так радуюсь, есть награда за долготерпение и надежду. Все то, что мне дано было превозмочь в жизни, и сделало эти минуты такими прекрасными и неповторимыми. Это и есть заслуженная награда, которую трудно переоценить. Понимание этого было столь острым еще и оттого, что я знал – этому вечеру не суждено повториться. Я старался впитать в себя каждое мгновение, каждое движение вокруг, всякий запах и звук, запечатлеть в памяти картинку ночного Киото.

Завтра я уезжаю и теперь, очевидно, навсегда.

Вернувшись в Токио, я поселился в том же отеле и пробыл в нем еще несколько дней. Перенеся дату вылета, я решил возвращаться домой раньше намеченного.

За эти несколько дней я так и не дал знать родным о своем местонахождении. Мне казалось, узнай они о том, где я остановился, они могли бы приехать с целью примирения. А сейчас я к этому совершенно не готов. Пусть пройдет какое-то время, решил я. Возможно, все еще придет в норму и наши отношения возобновятся. Мой адрес у них есть. Значит, они смогут мне написать. Если захотят.

В день вылета, уже сидя в самолете, мне подумалось о том, как все же не совершенен человек. Он даже не понимает, что ему на самом деле нужно. Что необходимо, а что он просто хочет. Ведь у этих понятий столь разный смысл. Вот мое желание сбылось. Я вернулся на родину. Но почему мне так плохо. Так больно и одиноко. Почему я раздавлен этими впечатлениями. Сейчас у меня только одно желание – поскорее вернуться в Магадан, увидеть своих детей, внука, свою жену.

Глава 12 Последний день отца

Там, за нигде, за его пределом —

черным, бесцветным, возможно, белым —

есть какая-то вещь, предмет.

Может быть, тело. В эпоху тренья

скорость света есть скорость зренья;

даже тогда, когда света нет.

И. Бродский

Сегодня 19 февраля. Мы с отцом идем вверх по течению Тауйя. Снаряженный «Буран» тянет за собой тяжело нагруженные сани. Мы собирались на неделю, поэтому основной наш груз – бензин, новая печь, кирпичи для зимовья и немного продуктов.

Снега в этом году много, да и река встала быстро. Оттого под гусеницей снегохода ровный, укатанный сверху снегом лед. Торосов почти не встречаем, лишь изредка приходится объезжать небольшие вздутия льда. По этому зимнику достаточно часто ездят местные, и дорога эта кажется обжитой, хоть и отъехали мы от Талона уже верст тридцать.

По обеим сторонам реки стоят высокие деревья, сплошь засыпанные снегом. Ветви прогнулись под его весом. Окажись под ними и встряхни – снега будет столько, что из-под него не выбраться.

Время от времени реку пересекают следы лесной живности. Здесь и лисица, и волк, много

песца и даже встречается росомаха. Отец рассказывал, что как-то они с Николаем Николаевичем здесь гоняли лося. Мчались за ним на «Буране» несколько километров, пока он в лес не свернул, а в буреломе его не достать.

После возвращения из Японии отец места себе найти не мог. В Магадане ему явно тесно. Уже которую неделю зовет меня в тайгу. После смерти Николая Николаевича я стал его единственным напарником.

Добравшись до зимовья, мы занялись привычными делами. Приготовили дрова, убрали снег с тропинок. Вырубили на реке лунку, принесли воды. Затопили печь, приготовили ужин. Завтра нужно будет заняться печью. Старая печь совсем прохудилась и давно требует ремонта. В феврале в наших краях смеркается рано. К пяти часам вечера темно – «хоть глаз коли».

К семи мы справились со всеми делами и устроились за столом на ужин.

С собой из Талона мы привезли мороженной кеты и хлеба. Если горячий хлеб выставить на мороз, он застывает так, что им можно гвозди заколачивать, но стоит его разогреть в духовке или в печи, он вновь становиться свежим и душистым, как будто его только что испекли. Поэтому зимой, как бы далеко ты не ушел в лес, у тебя всегда к столу будет свежий хлеб. Отец топором нарубил кеты, сварил уху, приготовил крепкий и ароматный чай с брусничным листом. После долгой дороги и работы на морозе нет ничего лучше забраться на лежак с кружкой горячего чая. Отец все делал молча, неспешно, лишь его негромкое бурчание, какое-то не известное мне раньше, горловое пение доносилось сквозь гул и потрескивание печи.

– Батя, ты что это – запел, что ли?

– Да так вспомнилась одна мелодия из прошлой жизни. Услышал, когда был в родительском доме. Вот теперь вертится на языке.

– Ты бы поговорил со мной. А то «мычишь как не родной», – я опять смотрю на него с улыбкой.

– Теперь и поговорить будет возможность, ночь долгая в это время года.

Мы с отцом после его прилета никак не поговорим. Дома обстановка не располагает к откровениям. Может, здесь на природе, на свежем воздухе он разговорится. Я чувствую, что это ему нужно. Николая Николаевича не стало, и с тех пор отец время от времени говорит о жизни со мной.

– Послушай, отец, мы с тобой больше тридцати лет знакомы, – пытаюсь пошутить я. При этом я улыбаюсь, смотря ему в глаза, и жду ответной реакции.

Он оценил мою шутку, округлил глаза и произнес привычное для меня долгое «э».

– Да, это ты верно заметил – знакомы, – он чуть улыбнулся.

– Так вот, батя, до сих пор ты мне никогда не рассказывал ни о своем прошлом, ни о своей семье, оставшейся в Японии. Какое-то время, надо честно сказать, меня это и не очень волновало, но теперь я, наверное, становлюсь взрослее. Да и с твоим приездом из Японии что-то поменялось. Расскажи мне, как ты жил до встречи с матерью.

Отец молчал несколько минут.

– Да, сынок, мы с тобой об этом никогда не говорили, потому как не время, видно, было. Я много лет назад решил забыть эту свою прошлую жизнь. Теперь чувствую, и тебе это нужно знать, и мне можно вспомнить. Хотя иногда мне кажется, за давностью лет все это было не со мной. Как если бы я смотрел когда-то кино или читал книгу, а теперь вспоминаю вовсе не свою жизнь. Но все это было, и было это со мной. Тем нереальнее все произошедшее мне видится. За эти годы я, очевидно, стал больше русским, чем был японцем. Помнишь, ты прилетал в отпуск после двух лет службы? Кстати, все хочу у тебя спросить, почему ты тогда пробыл дома так мало дней. Всего два или три. Где ты был остальное время?

– Да как сказать, батя. Я ведь тогда влюблен был. Роман у меня был с одной дамой во Владивостоке. Вот мы с ней и жили несколько дней в квартире каких-то ее знакомых. А прилет в Магадан пришлось отложить. Я тогда подгадал так, что между рейсами было всего несколько дней. Туда и обратно.

– Ну ясно, дело, что называется, молодое. А нам с матерью наплел, что билетов не было – помнишь?

– Помню.

– Так вот, ты мне тогда рассказал, где ты служишь. Может, ты, не заметил, но я тогда был очень удивлен тем, что услышал. Удивлен, какие кульбиты порой выделывает судьба. Как бы это не казалось странным и невозможным, но так распорядилась судьба, что мы оба служили в разведке флота. Ты в советском ВМФ, а я в императорском. Но самое интересное, что оба в разведке. Вот такие метаморфозы. Скажи мне об этом в 45-м, разве мог я тогда представить, что такое возможно. Да только судьба все может поправить в тебе, а ты ее никак не изменишь. Никому и никогда я не признавался, зачем забрасывался в 45-м на территорию СССР. Ни в отделе СМЕРШа 5-й армии, ни потом, следователям НКВД, ни даже гораздо позже, после войны, когда об этом стало возможным рассказать. Даже дяде Коле не говорил, хотя ему я был готов доверить все свои тайны. И матери нашей не говорил. Хотя, надо признать, она-то и не интересовалась никогда. Просто в определенный момент жизни своей я решил забыть все, что было до… И начать жизнь с новой страницы, новую жизнь – понимаешь? После освобождения в 57-м я болел. У меня была тяжелая операция, еле-еле меня выходил мой в последствии хороший друг Артур Карлович. Ты должен его помнить. После твоего возвращения со службы он еще бывал у нас дома.

– Да, отец, я помню – Мартэнс его фамилия. Мы же вместе были на его похоронах, году в 85-м, кажется.

– Верно, сынок. Так вот, это он меня оперировал весной 57 г. в Усть-Омчуге. Он же и помог выздороветь, перебороть болезнь, очистить себя, свой дух, забыть все, что было и жить будущим. Потом я встретил твою мать, потом родился ты. Мы же поженились уже после твоего рождения. Мать сначала никому не говорила, что я отец ее ребенка. Дала отчество Александрович, чтобы не мешать твоему будущему. Меня все в то время звали на русский манер Саней. Все же в то время еще люди не верили, что все будет хорошо. Опасались, а вдруг времена изменятся, ну мало ли что. И зачем тогда отцом называть бывшего японского военнопленного. Да и во мне она еще сомневалась. Наверное, думала, что я захочу уехать в Японию и оставлю одну с ребенком. Ее бы точно никуда не выпустили со мной. Когда я переехал с Кулу в Магадан и устроился на работу, мы решили пожениться. Потом решил взять ее фамилию, оформить твое якобы усыновление. Получил гражданство. Мы с матерью всегда говорили, что я тебя усыновил лишь для того, чтобы у тебя не было проблем в будущем. Сейчас это может и глупо, но в те годы все было очень серьезно. Потом, когда Марина родилась, мы уже так не волновались. Времена были другие, 65-й год это не 57-й. Хотя после 60-го года я опять почувствовал к себе внимание органов. Японо-американский «договор безопасности», заключенный в этот год, осложнил разрешение вопроса о линии прохождения границы между Японией и СССР, ну и мою жизнь слегка осложнил. – Отец улыбнулся глазами. – Но не надолго. К тому времени ко мне уже настолько привыкли, что никто и не думал ждать от меня козней. – Опять улыбается. – А то ты знаешь, доходило до смешного. В декабре 1947 г. В бухте Нагаево взорвались два парохода «Генерал Ватутин» и «Выборг», на борту они имели три с лишним тысячи тонн взрывчатых веществ. Представляешь себе такую пороховую бочку. Там такой силы взрыв был, что остатки этих судов до сих пор по сопкам разбросаны. Эти два судна на рейде стояли и рядом еще несколько. У нефтебазы в ожидании слива стоял танкер «Совнефть», сухогруз «Советская Латвия» ожидал бункеровки. У причальной стенки грузились «Старый большевик», «Ким», «Минск», рыбацкое судно «Немирович-Данченко». Буксир «Тайга» стоял неподалеку. «Феликс Дзержинский» в Нагаевской бухте лед ломал для прохода судов. Порт работал с полной нагрузкой. А тут вдруг на носовой палубе «Генерала Ватутина» раздался сильный глухой взрыв. Взрывом выломало люки первого трюма, и оттуда повалил густой черный дым и пламя. Команда пыталась как-то бороться с пожаром. Капитан хотел судно отвести из бухты, но тут раздался второй, более мощный взрыв. От этого взрыва детонирует взрывчатка на «Выборге», расположенная в первом трюме. После этого носовая часть «Выборга» сразу же отвалилась, и пароход стал тонуть. От парохода «Генерал Ватутин» кроме осколков металла, разлетевшихся на многие сотни метров, ничего не осталось. На месте, где стоял «Выборг», из воды торчали только мачты. На самом причале оказались разрушенными все жилые и служебные постройки. Сила взрыва была такова, что суда, стоявшие на рейде и у причалов, получили сильные повреждения корпусов и механизмов. Жертв, конечно, было много, даже на берегу. Японских военнопленных пострадало много, человек пятьдесят госпитализировали. Двое, по-моему, погибли. Я в то время работал на строительстве дороги в порт. Все это на наших глазах случилось. Мороз в те дни давил под сорок градусов. А народ в воде барахтается. Все бросились на лед помогать, вытаскивать раненых. Потом всех их в больницу отвезли. Так вот меня после того случая спешно отправили в Усть-Омчуг. Уж что они там подумали, не знаю, может, что это моих рук дело – подрывник все же. Да только отправили меня быстренько на строительство дороги под Мадаун. А уже от туда перевели на Хениканджу. Там лесозаготовительный пункт Верхнее Кулу был. Вот там я и трудился какое-то время. Потом уже в лагере на Кулу слышал я такую байку: «После этого взрыва зэки бахвалились, что мол, это они отправили с „Генералом Ватутиным“ свой подарочек колымским чекистам к их празднику 20 декабря, когда грузили его в Ванино. Дай им тогда волю, они вообще всю Колыму взорвали бы. Похоже, это была месть. Тогда во всех дальневосточных портах грузовые операции выполняли зэки. И уж тем более в Ванино и в Нагаево. В Магадане к выгрузке и нас, японцев, часто привлекали. В Ванино в то время состояли большие этапы из недавних советских военнопленных, освобожденных из немецких лагерей. Таких, как дядя Коля – „изменников“ Родины. Все эти заключенные были озлоблены за такую несправедливость к ним со стороны власти. В среде заключенных было много опытных военных. На фронте боевого опыта набрались. Знали, как применить взрывчатку. Могли легко изготовить и использовать устройство для того, чтобы возник пожар. Хотя никто до сих пор официально не утверждал, что взрыв произошел в результате диверсии. Говорили только о нарушениях правил морской перевозки взрывоопасных грузов. А за год до этого, в июле 1946 г., взлетел на воздух теплоход „Дальстрой“. Он стоял под погрузкой у причала порта Находка. В носовой трюм насыпью грузили взрывоопасный аммонал. Работу там тоже выполняли заключенные. Так что думай, как говорится, что хочешь».

Отец опять замолчал, задумался. Как будто рассуждал, стоит ли продолжать начатый рассказ.

К этому моменту мы незаметно расправились с ухой и выпили весь чай. Согрелись и внутри, и снаружи. В зимовье стало жарко от огня печурки, хоть дверь открывай. Но делать этого нельзя, ночь долгая, ветер еще успеет выстудить за ночь наше жилище.

– Знаешь, сколько лет, как бросил курить, но иногда, на природе, так хочется закурить. Ну, просто сил нет терпеть. У тебя, конечно, сигарет не найдется.

– Откуда батя, я их в жизни не носил. Тем более, и тебя уже сколько лет, как с сигаретой не видел.

– Оно и к лучшему, что нет.

– Батя, ну не тяни, рассказывай, что дальше было, как тебя по лагерям носило.

– К началу 45-го года в Японском Генеральном Штабе все уже понимали, что воевать с русскими придется. И война эта будет неравной. На море императорский флот к тому времени уже понес непоправимые потери. Ресурсов к ведению войны не хватало. Тем более воевать на два фронта – это утопия. Но так устроено Японское общество. Тогда говорить о выходе из войны было равносильно тому, что тебя посчитали бы умалишенным. Для японского солдата умереть и есть высшее счастье. Ты знаешь, позволю себе небольшое отступление. Мне кажется, в этом и русские, и японские солдаты очень похожи. Смысл поступков и психологии солдат обеих армий в том, что самопожертвование гораздо важнее для него, чем жизнь потом, в плохо обозримом будущем. Да и командование в равной степени не ценило жизни солдат как в Советской армии, так и в японской. В японской армии официально были солдаты-смертники. В советской – неофициально. Александр Матросов и другие – сколько их было за войну. Представить себе такое в американской армии или в любой европейской, даже в германской, невозможно. О том, что будет Хиросима и Нагасаки, никто из наших военных не думал. Это потом, посчитали, сколько погибло невинных людей. Но в начале года весь императорский дворец жил иллюзией. Признаюсь тебе честно, я хоть и понимал неминуемость нашего поражения, но для меня, как и для любого военного, смерть была наградой. Я много лет учил русский язык, хорошо разбирался в стратегии современной войны, и мне было ясно, что одним самопожертвованием современную войну не выиграть. Многие это понимали, но исправить ничего уже было нельзя. Пожар войны бушевал с такой силой, что потушить его было уже невозможно. Он должен был выжечь все, и лишь потом можно строить что-то новое на руинах. Теперь это понятно всем, а тогда не было в японском обществе человека, способного переломить ситуацию. В главном штабе императорского флота стали говорить о создании подразделений морских диверсантов. Их называли «фукурю», в переводе это звучит «драконы счастья». Ты, наверное, много слышал о «камикадзе». Это летчики, готовые пожертвовать жизнью во исполнение задания. Так вот «фукурю» то же самое – смертники-водолазы. На флоте были еще и «мингэн-герай» – люди торпеды. Парашютисты-смертники – «гирэцу кутебутай». Все это противопоставлялось современной тактике ведения войны. Но все это было жалкой попыткой человеческой доблестью и отвагой закрыть дыры и огрехи бестолковой военной доктрины. Недальновидность довоенной политики аукнулась в 45-м огромными потерями. Чтобы как-то поправить непоправимое, создавались такие спецотряды. Меня, как специалиста-подрывника и опытного водолаза, откомандировали в квантунскую армию для проведения диверсионных операций на реках. Задача моей группы состояла в том, чтобы взрывать железнодорожные мосты на больших реках дальневосточной железной дороги. С воздуха разрушить их было очень трудно. В то время советская авиация была на порядок лучше, чем в японской армии. Все мосты с воздуха были прикрыты. В тот момент и был разработан план выброски десанта водолазов выше по течению реки Зея. Это была моя группа, но были и другие. Наша группа должна была скрытно под водой добраться до опоры железнодорожного моста и взорвать ее. Были предусмотрены пути отхода. Но в случае невозможности отхода или преследования все мы должны были пожертвовать собой. По тем временам моя группа была оснащена самым современным легководолазным снаряжением и тем серьезно отличалась от прочих отрядов фукурю. Вообще, надо заметить, что их оснащение многого не требовало: мощный заряд на длинном шесте и небольшой запас воздуха. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка. Боец из подводного укрытия выходил в море, обычно для этого использовали затопленные суда с воздушными пузырями внутри, и на мелководье, всплывая, бил шестом с зарядом о днище вражеского корабля. У моей же группы задачи были сложнее. Поэтому мы имели все необходимое: гидрокостюмы, рейдовые маски, баллоны со сжатым воздухом. Нужно было войти в реку как можно выше по течению от моста и плыть под водой как можно дольше, что бы остаться незамеченными для сил охранения объекта. С собой мы везли несколько специальных герметичных контейнеров, имеющих нулевую плавучесть и содержащих в общей сложности двести килограмм взрывчатки. Мы считали, что этого должно хватить для того, что бы разрушить опору моста. Все это мы должны были на парашютах сбросить в районе десантирования но… Нашей группе не удалось долететь до точки сброса. Самолет был сбит, а я попал в плен. Сначала Сибирь, лагерь под Читой, потом Владивосток, Магадан. Много чего случилось потом. Обо всем сразу не расскажешь. Потом был 49-й год, когда почти всех выживших японцев отправили домой, но не меня. Таких как я, осужденных по 58-й статье как врага народа и некоторых – за уголовные преступления уже на зоне, оставили досиживать. К тому же, все эти годы в лагере я отказывался сотрудничать с властями. Хотя мне много раз это предлагали органы НКВД. Ты не знаешь, но твой дед или мой отец, как я понял, занимал в послевоенной Японии какую-то высокую должность. Он до войны еще стал адмиралом и после войны продолжил службу в силах самообороны Японии. Наш род очень древний. С незапамятных времен культивировал в среде Букё (воинов) технику плавания в доспехах (катцу-годзен-оёги). Была такая старая школа, специализировавшаяся на плаванье в море – Канкай Рю. Много лет мужчины из нашей семьи были военными. Так что, сынок, ни что не случайно. Вот и ты у нас мастер спорта по подводному плаванию. Судьба! Насколько я понял из разговора со своими братьями в этой поездке в Японию, мой отец руководил в Морском департаменте именно разведкой. Судя по тому, что власти в лагере до 53 г. не оставляли попыток «договориться» со мной, на него могли так же пытаться оказывать давление. После его отставки от меня отстали тоже. Вообще, казалось, потеряли ко мне всяческий интерес. Сейчас я сам задаю себе вопрос. При его должности и положении мог ли он в те годы знать или, точнее, могла ли у него быть какая-либо информация обо мне? Ну, да это дела давно минувшие. А освободили меня только в декабре 56-го года, как раз на Новый 57-й год. К тому времени лагерь в Хиникандже уже закрыли. И я уже года два как был расконвоирован и работал в лесничестве на Кулу. В 55-м там же в лесничестве я познакомился и полюбил одну девушку. Звали ее Ирина, и у нас с нею должен был родиться ребенок. Но судьба распорядилась иначе. В 56-м она поехала в Усть-Омчуг рожать, и по дороге случилось несчастье. Машина «ушла» с Кулинского перевала, а водитель и Ирина с еще нерожденным ребенком погибли. Я очень любил эту женщину. Мы собирались пожениться. После всего случившегося, я заболел. Я уже не хотел жить, не хотел бороться, устал ждать и на что-то надеяться. И уехать тогда домой в Японию я тоже не мог. Мне казалось, что мой отъезд это бегство от моих чувств к ней, бегство от любви, предательство всего того, что было мне так дорого еще вчера. Таким сильным и неосознанным было мое стремление остаться жить где-то рядом,

что я решил взять таймаут. Отложить свое решение на время. Пусть жизнь расставит все на свои места. Куда теперь-то спешить. Столько лет прошло в ожидании освобождения, что несколько месяцев уже ничего не решали. Мне уже ничего не хотелось. Возвращение на родину стало бессмысленным после ее потери. Потом эта болезнь. Теперь я понимаю, что мои обиды на судьбу и на самого себя подвели меня к ней. Но, опять это «но», судьба сделала очередной поворот. Я встретил Мартэнса, и он сумел мне помочь. Он вдохнул в меня надежду, помог обрести Бога в душе. И теперь спустя много лет, я понимаю, как он был прав. Жизнь дается нам свыше, и не нам решать, когда с ней расставаться. Мы, люди, слепы и глупы, чтобы судить о жизни и смерти. В этом мы должны полагаться на Волю Создателя. Если бы не так, не сидели бы мы с тобой сейчас в этот прекрасный зимний вечер и не пили бы этот чай. Не было бы у меня сына и дочери, не было бы этих счастливых лет с семьей, работы, природы, моих друзей и много чего еще. Ты знаешь, я долгие годы задавал себе вопрос. Почему и зачем на мою долю выпало столько испытаний? Зачем мне следует идти этим путем, какой вывод я должен сделать, какой урок познать? Теперь, когда я вернулся, побывав на своей родине, когда я увидел своих братьев и старых знакомых, мне открылся смысл всего произошедшего со мной в эти годы. Та судьба, по которой мне было уготовано родиться и жить в семье с очень давними традициями самураев, семье, в которой каждый мужчина должен становиться героем и непременно оставаться японцем, решила послать испытания именно мне и именно потому, что только я смог бы все это превозмочь. Превозмочь и увидеть этот мир с другой стороны. Понять, что мир нашего рода не так безукоризен, как нам всем казалось. Что есть иная правда этого мира, и на стыке времен кому-то необходимо ее познать. Потому что все в этом мире меняется, и всякая власть на земле, когда-нибудь канет в Лету. Они, моя семья, не поняли этого спустя даже сорок пять лет. Они не поняли меня, как если бы я был инопланетянином, прилетевшим с другой планеты и пытавшимся им объяснить свою правду жизни, логику и мотивы своих поступков и понимание произошедшего за долгие годы. В их сознании не случилось революции понимания. Они все еще спрятаны за шоры своего мирка и не желают мириться с тем, что произошло. С тем, что мир стал другим. И этот мир так стремительно меняется, что им уже никогда не успеть за ним. Мне выпало родиться на стыке времен, и в том моя трагедия и мое счастье. Помнишь, как говорили китайские мудрецы. «Не дай тебе Бог жить в эпоху перемен». Но, теперь я могу сказать, и этого бояться не стоит. Знаешь, какое-то время я еще страшился воспоминаний своего зэковского прошлого, страх преследовал, боль от пережитого не позволяла расслабиться ни на секунду. Но произошло событие, которое дало мне возможность избавиться от этого. Мы с дядей Колей несколько лет назад поехали на Кулу. Давно там не были, а тут у него командировка в их совхоз получилась, ну а я за компанию. Есть у меня повод заехать туда в любое время, на кладбище, на могилу Ирины. Дело было летом, кажется, июль был. За Мадауном есть место, дорога идет долиной Бергенды. Это сразу за Игандинским перевалом. Там в верховье долины берет начало ручей Бахапчи. Места там очень суровые, ветреные, безлесистые участки дороги. Зимой очень холодно. В народе эту долину называют долиной смерти. Слышал, наверно. Говорят, что там зэков расстреливали или целый этап в пургу замерз. Но, я думаю, что все проще было. Просто там из-за сильных ветров, леса-то нет, зэки вымирали на строительстве дороги больше, чем полагалось по инструкциям. Там в свое время недалеко находился самый большой лагерь Дальстроя – Бутугычаг. На карте СССР 53 года он означался кружочком больше, чем сам Магадан. Там зэков сидело в три раза больше, чем жило людей в Магадане. Так вот, за безымянным перевалом дорога сбегает в долину Анмангынди. Огромная наледь как будто раздвигает сопки и не тает ни зимой, ни летом. Настоящий ледник с сопок спускается. За ней дальше поселок Наледный. Раньше Мохоплит назывался. Приезжал я туда в году 55-м. Так вот. Спускаемся мы в долину на УАЗике и по капот в воду ныряем. Машин уже скопилось с десяток. Тут и грузовики, и легковушки. У кого-то мотор заглох, его вытягивают «Камазом». Оказывается, из-за жаркого лета в верховье ледника образовалось озеро, и в какой-то момент его прорвало. Огромный поток воды обрушился в долину и смывал все на своем пути. Вот и кусок дороги смыл. Мы в машине сидели, видим, вода несет бревна. Мимо машин плывут, в двери бьются. Я сначала не вглядывался, думаю, бревна и бревна. А дядя Коля мне говорит: «Сашка, смотри внимательней, это „жмурики“ из нашего с тобой прошлого в гости пожаловали». Тут до меня дошло. Вода размыла старое зэковское захоронение, очевидно, братскую могилу. Все тела только в мешковину завернуты, оттого они кажутся серыми, похожими на бревна. Сколько их было, не знаю. Может тридцать или пятьдесят. Только все их вода так и унесла. Народ из машин на крыши вылез. Все молчат, никто слова вымолвить не может. Нужно бы тела перезахоронить, да только у всех столбняк, никто ничего сделать с собой не может. Тут какая-то баба как начала орать на всю округу. Насилу угомонили. Народ в шоке, а мы с Колей как сидели в машине, ничего не говоря друг другу, молча обнялись, а потом Микола мне и говорит: «Видишь, Сашка, а мы-то с тобой сидим, никуда не плывем. Но ведь могли же. Так нет, всем бедам назло выжили и еще столько лет землю топтали. Да и еще потопчем». У него слезы из глаз, у меня ком в горле. Вот, думаю, Господи, после увиденного не знаешь, то ли ругать судьбу, то ли благодарить. Да только после того случая как мне легко на душе стало. По сей день легко. На том примере моя судьба показалась мне такой счастливой. Мы потом в Усть-Омчуге в Военкомат Тенькинский заехали. Дядя Коля же ветеран, как никак, орденоносец. О том рассказали, машина от них ушла к дорожникам. Нашли все тела, вроде, захоронили потом. Мы с Миколой поехали дальше, перед Нелькобой свернули на Бутугычаг. Там от Тенькинской трассы ехать километров десять. Дорога давно не ремонтировалась, но все еще в приличном состоянии. Вокруг сопки, дорога меж них петляет, то вверх уйдет, то вниз к речушкам опускается. Склоны сопок желтоватые от мхов и лишайников, долина глубокая, в жаркий день напоминает южные горные пейзажи. Жимолости там и грибов осенью – море. По обеим сторонам ручья ольховник растет. Красотища. Да только в прежние годы эти места другим славились. В этом лагере урановый концентрат добывали. Кто из зэков на нем работал, не больше месяца мог продержаться – радиация. А в цеху у печей и того меньше – одну, две смены. Смертность там была жуткая. Оттого и лагерь большой. Подъезжаем к нему. Представляешь, тридцать пять лет прошло, а только он меж сопок в долине показался, как первым делом я увидел плакат. Он там на сопке как стоял, так полуистлевший и стоит. «Да здравствует тов. Сталин» – на нем написано, и его, Сталина, профиль. Мы с Миколой переглянулись, друг друга не узнаем. Господи, это что же творится. Столько лет прошло, а он все еще на нас смотрит с близлежащей сопки. Это, значит, что все здесь так поспешно бросили, что и ломать не стали. Как от чумы спасались. Или тогда не думали ломать, потому что вдруг еще пригодится? Бараки стоят, хоть и покосились, стекол, конечно, нет, но рамы целые. Вышки, колючка, огромные горы ботинок и консервных банок, высотой в несколько метров. Вышли мы из машины, уже вечерело, хорошо, что ночи белые. Солнце еще высоко стояло над горизонтом, все цветет. Тепло, ветерок свежий дует, так хорошо и комфортно мы себя почувствовали, что и не верится уже, где находимся. Как будто в счастливом детстве, а не в лагере смерти. Микола задумал костерок развести да отужинать. Разогрели тушенку, напекли картошки, чай заварили, ну и как не выпить по такому поводу. Выпили за упокой всех убиенных здесь душ. Ну, что скажешь, Санечка. Как, холодок по кишкам не прошел? Слабости, характерной не появилось? А то мне от этих видов «до ветру» захотелось. Надо же, сколько лет прошло, а с землей все это не сравняли. На память, что ли все оставили. Так ведь здесь и ходить, никто не ходит, и ездить, не ездят. Хорошо мне здесь и сейчас. Как будто, занозу из сердца вытащил. Уже не болит, не щемит, сердце. Отпустила боль.

– Хорошо, что мы с тобой, Микола, – дальше вспоминал отец, – сюда завернули. Не спроста все это, вот уж точно. К чему-то все это случилось, возможно, что мы скоро это поймем. Посидели еще немного, потом пошли искать тот барак, в котором мне жить пришлось в сорок седьмом. Ходили, ходили, смотрели, да только его-то и не нашли. Другие еще стоят, какие-то развалились, но фундамент остался. Да только моего нет. А, может, за давностью лет я что и забыл. Покружили мы еще минут десять по лагерю, да и решили, что ехать пора. Вернулись к машине, собрали вещи, в машину забрались и сидим. – Ну, что, Микола. Тут хорошо, да ехать надо, – пошутил я. Ну и поехали.

– Ты знаешь сынок, я сейчас все это переосмысливаю, и мне становится понятно, что никакого вывода из своей непростой судьбы я, наверное, не сделаю, как думал долгие годы. Нет никакого вывода и все. Для человека важным является, как он проживает каждую секунду – сейчас. Ни вчера или в далеком прошлом, ни в плохо обозримом будущем, а сейчас. Долгие годы я надеялся на встречу с родным домом и близкими. А увидев их, понял, что моя жизнь здесь, важнее для меня, чем надежда на будущую встречу с ними. Это и была моя настоящая жизнь. Вы, мои дети, ваша мать и этот город и есть мое настоящее счастье. А то горе и страдания, что были, они остались в прошлом. И жалеть об этом мне уже нет нужды. Ты знаешь, все это время, что я был в Японии, я так хотел быть с вами. Каждый день собирался сорваться и уехать. Сам себя останавливал лишь тем, что столько лет не был там и сейчас сорваться было бы просто глупо. Только вот инцидент с братьями ускорил мой отъезд. Они мне сейчас письмо прислали. Сожалеют о случившемся, зовут еще приехать. Повздорил ведь я там с ними. Подрались мы. Вечером сидели, выпивали, ну и высказали они мне все, что думали. Они как узнали, что я жив, посчитали меня «человеком без живота». Есть такой термин в японском языке. Человек с маленьким животом – что означает малодушие. Неумение вовремя лишить себя жизни, как положено самураю. Представляешь, сколько лет прошло, сколько всего переменилось в этом мире. А они меня не простили. Не поняли меня. Но и не пытался я рассказать им все о себе и своих поступках, видел, что им это не нужно. Думаю, что в моей стране до сих пор не понимают таких, как я. Точнее, сказать не хотят понимать. Много боли я перенес в этой жизни. Думал, что ничто уже меня не смутит. Да не тут-то было. И эта боль, сынок, ранит меня, как никакая другая. Теперь я понимаю, что всю жизнь считал, что судьба меня чего-то лишала. А на самом деле не замечал того, что она мне дает.

– Ладно, сынок, что-то заговорились мы с тобой. А я весь день сегодня о сне думаю. Давай-ка укладываться будем. Выспимся хорошенько.

Глава 13 Конец пути

Ни тоски, ни любви, ни печали,

ни тревоги, ни боли в груди,

будто целая жизнь за плечами

и всего полчаса впереди.

И. Бродский

Мне так хорошо спалось в эту ночь. Я моментально уснул, и в какой-то момент мне начал сниться сон обо всей моей жизни. Он пролетал перед моими глазами как кинолента.

Мне вспомнились все впечатления, чувства и даже запахи. Но в самом конце этого сна я проснулся, почувствовав себя как-то необыкновенно легко, как никогда еще себя не чувствовал. Я увидел яркий и необыкновенно теплый луч света. Он манил меня вверх, в небо. Я не мог противиться желанию греться в его лучах. Меня тянуло в него.

Я только не мог понять: этот увиденный сон приведет меня к какому-то выводу или его просто нет?

Я вхожу в эту жизнь каждый день,

вновь и вновь с утра

Открываю глаза,

начинаю дышать, бороться.

Понимаю, что это и есть мой рок,

не пытаюсь кричать «ура».

Но сознаю, что счастью,

уже никогда не сбыться.

В какой-то момент до меня доносится голос моего сына.

– Отец, давай вставать будем. Семь утра уже. Как ты сегодня – выспался? Батя, ты слышишь меня.

Я вижу его, он трясет меня за плечо. Но тело мое безжизненно. Оно глухо к словам и не отвечает на призыв моего возлюбленного сына.

– Отец, отец, оте-е-е-ц.

В голосе его я слышу панические нотки, растерянность, страх, боль, ужас потери.

Он перевернул мое тело на спину и заглянул в лицо. Оно было безмятежно, как будто я все еще спал и видел добрый сон. Глаза закрыты, на губах легкая улыбка.

Его сознание пронзила ясная и оттого болезненная мысль. Как внезапно для него пришла моя смерть.

Он не готов к моей смерти.

Я удивлен тем, как понятны мне стали мысли моего сына. Как удивительно легко и ясно мне стало понимать происходящее и отвечать на себе же задаваемые вопросы.

Сын мой тем временем, не желая мириться с происходящим, продолжал трясти мое остывающее тело. В какой-то момент бессилие навалилось и сковало его мышцы. Он понял, что не может даже сидеть. Он так и повалился на топчан, рядом с моим телом. В голове его непривычная пустота. Полное отсутствие мыслей и желания думать.

В забытьи он пролежал какое-то время. Может быть, прошло десять минут, может быть, полчаса. Ход времени мне уже не был понятен. Постепенно сознание начало возвращаться к нему.

«Ну давай, сынок, возьми себя в руки, будь мужчиной. Все, ты уже ничего не можешь исправить».

«Почему еще вчера я не думал об этом. Почему я не готов к такому ходу событий». В какой-то момент Алексею стало стыдно и тошно от собственного бессилия.

Он напрасно корил себя. Ответ прост – на то есть Воля Создателя.

Как же мне хотелось по возможности помочь и поддержать моего Алешку сейчас.

«Человек смертен, но самое главное, что он внезапно смертен». Вспомнилась ему фраза из романа Булгакова.

«Мне нужно собраться и обдумать все, что необходимо сделать в ближайшие часы.»

«Хорошая мысль, сынок. Молодец, мой хороший, давай бери скорей себя в руки.»

Проходит еще какое-то время, и я понимаю, что уверенность и силы возвращаются к нему. Он уложил мое тело на одеяло, выпрямив руки и ноги, чтобы они не окоченели согнутыми. Плотно обернул одеялом и туго увязал веревкой. Затем переложил его в сани и сверху накрыл полушубком. Он слышал от меня раньше, что так делают охотники в тайге, когда гибнет товарищ. Собрал в сани все, что не следует оставлять в зимовье, навел видимость порядка и закрыл дверь. На улице стояла морозная и солнечная погода. Лишь небольшой ветерок гулял поземкой на открытых участках реки.

– Ну, что – с Богом, – проговорил он вслух. Завел двигатель «Бурана» и тронулся в путь.

Самообладание постепенно вернулось к нему, и он уже мог рассуждать здраво.

«Ну что же, мой отец всей своей жизнью заслужил именно такую смерть. Не в больничной палате, но на природе, можно сказать, на отдыхе, занимаясь любимым занятием, да и к тому же в кругу семьи. Пусть рядом нет его жены и дочери, но все же. Умер он легко, и на лице его застыла улыбка. Это именно то, чего он заслужил, я в этом уверен. Мой же сыновний долг проводить его в последний путь так, чтобы не было стыдно за свои действия потом, все те годы, которые мне еще суждено жить. Вот о чем я должен сейчас думать и что должен делать.»

«Молодец, Алешка, какой же ты у меня молодец. Никогда в тебе не сомневался. Ну что, теперь я с уверенностью могу сказать, что моя долгая жизнь подошла к концу. И только теперь мне стало понятно, какой она была замечательной. Мне приятно вспоминать ее всю, всю без единого исключения. Теперь мне понятен весь ее скрытый смысл».

Я – человек, часть огромного организма, именуемого цивилизацией. Этот организм очень сложен и многогранен, но он понятен и предсказуем. Как если бы я думал о своем собственном организме. Скроен из внутренних органов и имеет внешний облик. Мое собственное тело существовало в неразрывной связи с моей душой и моими мыслями и имело при жизни какое-то имя. В этом теле происходили процессы столь незаметные на первый взгляд, но столь важные для того, чтобы это тело оставалось живым до определенного момента. Сотканное из множества органов и взаимосвязей в нем, оно, тем не менее, было подчинено определенной логике и правилам существования, позволявшим ему не умирать до определенного Создателем момента. Эта взаимосвязь столь жесткая и четкая, что ее нарушение чревато неминуемой гибелью для нарушителя. Мы не можем позволить себе ненавидеть что-нибудь или кого-нибудь долгое время. Ненависть приводит наш организм к болезням и преждевременной смерти. А смерть без понимания и почтения к ней – преждевременна. Она лишь заставляет нас возвращаться всякий раз на прежнее место для понимания своего урока. Как похожи в этом судьбы отдельного человека и всей цивилизации. Если все человечество не понимает урока истории или Гласа Божьего, оно вновь и вновь попадает под колесо разрушительных войн и беспощадное действие природных катаклизмов, всепожирающих эпидемий, чудовищных по своей силе и непонятных природных явлений. Таких, как всемирный потоп или всеуничтожающее оледенение. Если же человек в состоянии понять первопричину своих болезней и бед, у него всегда есть шанс исправиться и вновь обрести здоровье, найти свой путь и пройти им до своего логического конца, выполнив тем самым свое предназначение в этом большом организме, именуемом цивилизацией.

Путем решения такой задачи должно двигаться по своему пути и все человечество. Оно – тоже элемент огромного организма, именуемого Вселенная, и нарушать его правила бытия мы права не имеем. Производя своим существованием лишь скорбь и боль, страх и обиды, зависть и гнев, мы разрушаем самих себя – цивилизацию. И в награду за такое непонимание разные цивилизации лишь сменяются одна за другой каждые несколько тысяч лет. Но у этого бессмысленного движения всегда есть конец и он один – непременная гибель всего человечества в очередной глобальной катастрофе. Та чернота, которую мы выбрасываем в космос, может привести нас лишь к гибели. К очередному перерождению человека, не до конца прошедшего свой путь. И только один правильный путь есть и у человека и у всей цивилизации. Этот путь – к Богу, и лежит он через любовь, через ее понимание и приятие как единственного посыла во всех наших делах и мыслях, в наших стремлениях ко всему. Каждый из нас должен научиться понимать это еще при жизни, и только тогда у нас всех будет возможность найти свою единственно верную дорогу в будущее всей цивилизации.

В этом случае мы станем здоровым органом всей Вселенной, и этот орган не понадобиться удалять или лечить всякий раз после его нарыва. Мы научимся жить в гармонии со всем окружающим нас миром. Проще говоря, станем, наконец, счастливыми.

Каждый человек должен и может почувствовать себя частью единого организма, называемого Вселенная, частью Создателя – Бога. В нас самих заключена огромная сила, позволяющая нам любить себя и окружающий нас мир, помогать себе и другим, лечить болезни свои и помогать обрести здоровье другим. Необходимо только постоянно работать над собой и не забывать о своем Божественном происхождении и предназначении.