Смертельная печаль. Саби-си
Шрифт:
Незаметно проходит время. Я смотрю на часы, нужно идти к посольству, не люблю опаздывать.
Меня встречает все тот же молодой клерк, но теперь он нарочито вежлив, увидев меня, часто кланяется, приветствует. Мы идем по коридорам, извилистым как моя судьба. К чему она меня ведет? Посмотрим. Какие красивые наборные полы, нет времени разглядеть их.
– Прошу Вас, проходите. Вас примет господин консул.
Меня проводят в приемную. Открывается большая дверь. Навстречу мне встает уже пожилой японец, наверное, моих лет или чуть моложе. Он кланяется мне, представляется. Я нахожу, что он искренне рад нашей встрече.
Чувствую, что мне нужно заново учиться этикету. Я уже все забыл, как должен вести себя воспитанный японец. Совсем обрусел, думаю по-русски, веду себя по-русски, должно быть совсем забыл японский язык. А разве могло быть иначе?
– Мой помощник пересказал мне вкратце Вашу беседу. Неужели Вы сын Тойода Сайто? На заре своей дипломатической карьеры я много слышал о Вашем отце, он занимал высокий пост в военном департаменте. Примите мои искренние соболезнования о его смерти. Должно быть, Вы не знали об этом. Он скончался в 76-м году. К тому времени он уже был вдовцом. Сейчас мы наводим справки о Вашей семье и скоро сообщим Вам о них. Признаться, Ваш визит столь неожидан для нас. Столько лет Вы не давали о себе знать? Как это может быть, что Вы живы и здоровы и собираетесь посетить Японию? Мы со своей стороны приложим все усилия для ускорения всех процедур оформления документов, согласуем все детали с МИД СССР для Вашего скорейшего возвращения.
– Дело в том, что в настоящий момент я гражданин СССР, у меня в Магадане семья, жена и двое взрослых детей. Сейчас речь не идет о моем возвращении на родину. Я лишь хочу просить Вас оказать мне помощь в посещении Японии. Мне хотелось бы побывать в Киото и навестить родственников, если они еще живы. Более того, я хочу Вас просить не беспокоить их раньше времени. Пока будут согласовываться все вопросы, я напишу им письмо, надеюсь на Вашу помощь и в этом вопросе. Мне нужно найти их нынешний адрес. Возможно, что оба моих младших брата живы, я надеюсь на это.
– Да конечно, мы скоро получим о них информацию из МИДа. Вы должны меня правильно понять, простите, но я должен просить Вас заполнить некоторые документы, это, конечно, формальности, но они необходимы. Вы говорите, что сейчас являетесь гражданином СССР?
– Да, тридцать лет назад я женился, принял фамилию жены и получил гражданство. Но, по известным Вам причинам, не мог дать о себе никакой информации, потому что находился под наблюдением органов КГБ. Моя семья, дети, их будущее, долгое время все зависело от моего поведения. Только теперь, когда гласность и перестройка принесли свои плоды, мне дали понять, что я могу вылететь сюда и встретиться с консулом. Это, так сказать, акт доброй воли, по отношению к Японии. Ну и все такое. Политика меняется. Я так понимаю, сейчас становится модой идти навстречу своим бывшим противникам. Вот я и решил, что пора. Да и времени у меня осталось немного. Я прошу Вас еще раз, если станет возможным мое посещение Японии, не объявлять никому точной даты моего прилета. Мне нужно время, еще раз все взвесить. Вы понимаете меня?
– Да, безусловно, все вопросы будут с Вами согласовываться. Я хочу Вас просить прийти завтра и выполнить все необходимые формальности. Вас примет сотрудник консульства, мой помощник.
Я вновь иду по этому городу.
Вечерняя Москва, все здесь мне уже кажется другим. Спала дневная жара, сумрак опустился на город. Зажглись ночные огни, много людей на улицах. Как они радостны и беззаботны.
Может быть, мне все это только кажется, и на самом деле вся перемена во мне. Спустя столько лет я получил надежду, и поэтому все вокруг расцвело. Годы сделали свое дело, и теперь мое желание вернуться домой и увидеть родных смешано
Ну и, наконец, я сам. Хочу ли я этого, уверен ли в себе и своем желании.
Да, теперь могу сказать – уверен. Раз я встал на этот путь, пройду его до конца, и пусть будет, что будет.
Я так много сил отдал для того, чтобы это когда-нибудь случилось, что теперь иначе и быть не может.
Мне нужно себя готовить к тому, что я увижу на родине, в Японии, в родном мне Киото.
За эти долгие годы я окончательно обрусел. Я не забыл родной язык, но совсем не помню обычаев, и нравы современной Японии мне не понятны.
Теперь я все же больше русский, нежели японец.
Более того, за эти долгие годы мне удалось полюбить эту страну. Если бы я мог только подумать об этом в далеком 45-м году, никогда бы не поверил. Вот они – метаморфозы жизни.
То, что когда-то казалось нереальным, легко становится явью, спустя время.
Сейчас я понимаю, что эта моя любовь настоящая, так много меня связывает с этой жизнью, и так мало с прошлой моей жизнью в Японии. Теперь, когда мне, возможно, удастся вернуться туда, в прошлое, изменюсь ли я настолько, чтобы оставить все дорогое мне здесь? Мои дети, мой дом, жена, как долго я живу со всем этим, и как это все не связывается с моими братьями, родительским домом, пониманием меня там, в конце концов.
Да, все не просто, но иного пути нет, нужно идти по нему и решать все вопросы по ходу движения. Не будем забегать вперед, всему свое время.
Так в размышлениях дошел я до своего дома на проспекте Мира. Над городом уже властвовала ночь. Город в этом полумраке казался мне красивым и загадочным.
Дом, в котором меня приняли, по советским меркам был весьма презентабельным. Сталинский ампир. Да, нужно признать, что при Сталине все строили с размахом и помпой, не то, что Хрущевское домостроение. Квартира на две комнаты, но довольно большая по площади. Старая мебель, но видно, что дорогая.
В квартире много книг, нет телевизора. Аня говорила, что люди эти – истинные интеллигенты. Похоже, что так оно и есть. Книги на полках все либо о психологии и воспитании, либо классическая литература. Подписка журнала «Иностранная литература» за несколько лет. Много дорогих подписных изданий. Есть книги на английском языке.
Хозяева квартиры из советской номенклатуры среднего звена. Опять же Анины знакомые по какой-то работе в министерстве образования. Сейчас лето и они на даче. Хорошо, что я не мешаю им своим присутствием. Их сын, тот что меня встречал, где-то задерживался. У меня второй комплект ключей. Добросердечные все же люди – эти русские. Я живу в их доме, а они меня даже ни разу не видели. Достаточно, что моя жена их хорошая знакомая.
Иду на кухню, завариваю чай. Мне нужно обдумать услышанное сегодня.
Интересно, что за помощник будет со мной беседовать завтра?
Неужели они опять будут меня терзать, и все это еще не закончилось? Будет ли это допрос?
Если мне выдвинут условия, как я буду себя вести? На что стоит идти, на что соглашаться? Господи, как я устал от этих интриг. Когда это все кончится и мне не нужно будет просчитывать все наперед, а просто жить.
Ладно, нужно успокоиться, возможно, это только мои фантазии. Завтра все встанет на свои места. «Будем поглядеть», как говаривал Микола.
Скоро двенадцать, я принял душ и лег. Температура и ночью за двадцать. Да, это все же не Магадан. Чувствуется – солнышко горячее, да и душно от большого количества камня и асфальта. Днем выглянуло солнышко и напарило так, что и вечером не становится прохладней. В квартире – духота. Нужно бы разобраться, как тут открываются окна.
На утро следующего дня около девяти часов я подошел к консульству. У дверей мне вдруг очень захотелось пить, и я представил себе большую кружку холодного кваса.
Желание пить и нетерпение поскорей попасть в консульство боролись во мне. Я то делал движение в сторону дверей консульства, то устремлялся в сторону ближайшего перекрестка. Я решил остановиться и успокоиться. Ни к чему мне идти по кабинетам, не утолив жажды. Буду нервничать, думать не о том, а я должен быть спокоен. Вернусь, найду бочку с квасом, утолю жажду и заодно возьму себя в руки. Беседа, предчувствую, будет не простая. Так я и сделал.
На этот раз меня встречала и провожала по коридорам другая девушка. Высокая, стройная, одетая в строгий брючный костюм. Взгляд через очки маловыразительный, не оценивающий, но внимательный. Доведя меня до нужной двери, она, извинившись, попросила меня подождать, а сама юркнула в кабинет.
Появившись через минуту, уже мягким, теплым тоном, точно мы старые знакомые, она сказала: «Господин Сабуро примет Вас. Он помощник генерального консула».
Очень хорошо помню свое первое впечатление. Войдя в кабинет и увидев помощника консула, я поймал себя на мысли, что это лицо мне очень знакомо. Как будто я вновь встретил старого друга или родственника. Хотя однозначно этого быть не могло, так как ему, на мой взгляд, не было и сорока лет и, живя еще в Японии, видеть его я не мог.
Хотя, надо заметить, что определить сейчас возраст японца мне очень сложно, поскольку я адаптировал образные впечатления возраста на лица русских людей. И то, что в лице русского человека я нахожу возрастом сорока лет, в лице японца может соответствовать пятидесяти годам. Русские лица все же раньше стареют – это факт.
Скорее всего, это просто типаж лица, очень похожий на кого-то из моих знакомых или родственников в той жизни. Иногда бывает, увидел человека, поздоровался с полной уверенностью, что вы старые знакомые, просто давно не виделись. А у него глаза округлились. Он тебя вспомнить не может. Начинаете выяснять, кто же вы, и оказывается, что ты просто обознался. Извиняешься, краснеешь, улыбаешься, прощаешься – ситуация нелепая.
– Уважаемый господин Торопов, я прошу Вас понять меня правильно. Я лицо официальное и поэтому вынужден обращаться к Вам по имени, которое указано в Вашем паспорте. Вы сейчас подданный СССР, и Ваше посещение Японии в данный момент возможно только в этом качестве. Но, если Вы в последствии пожелаете, то я уверен, правительство, возможно, рассмотрит вопрос о возвращении Вам подданства Японии. Опять же хочу поставить Вас в известность о том, что правительством Японии еще с 1949 года военнослужащие, находившиеся в плену на территории СССР, таковыми не признаются. Следовательно, они не могут претендовать на пособия и пенсионные выплаты, полагающиеся в таких случаях. Если Вы рассчитываете вернуться в Японию и получать пенсию, Вы должны об этом знать. Это произошло из-за того, что до сих пор между СССР и Японией не подписан мирный договор. Правительство СССР не выдает документов японским военнопленным об их нахождении в плену. А без этих документов выплаты пенсий и пособий невозможно. Прошу Вас понять меня правильно, говоря Вам об этом, я лишь хочу, чтобы Вы не пребывали в неведении.
При этом помощник консула смотрел на меня взглядом побитой собаки. Мне не было понятно, действительно ли он сожалеет об этом или лишь умело делает вид, что это так. Все эти чиновники должны быть хорошими актерами, иначе им не добиться служебного роста.
Пусть он говорит то, что ему заблагорассудится. Меня это сейчас не волнует.
Мне важен лишь результат.
– Уважаемый господин Сабуро. Я уже говорил и сейчас повторюсь, я не ставлю вопрос о возвращении в Японию. Я гражданин СССР и не собираюсь менять подданство. Поездка в Японию мне нужна лишь на время. Две недели – максимум того, что я там пробуду. Хотя я и считаю, что все, что я делал эти годы, дает мне право надеяться на понимание со стороны правительства Японии, возможно, это и не так. Хотел бы Вам напомнить о том, что меня никто не лишал гражданства Японии. Я воевал за свою страну честно и до конца выполнил свой воинский долг. Все эти годы я хранил верность данной когда-то присяге, ни словом ни делом ее не нарушив. Спокойно и с достоинством я смотрю на свое прошлое, мне нечего стыдиться им. Не буду Вам объяснять, что мне пришлось пережить для того, чтобы сейчас я мог с Вами просто беседовать. Вам меня не понять, не услышать. Мы с Вами из разного времени, а это такая пропасть, через которую Вам не перелететь, как бы богато не было Ваше воображение. То, что Вы мне сейчас сказали, лишь подтвердило мои сомнения. Страна, за которую я проливал свою кровь, обо мне давно забыла. Ей проще считать, что меня нет в живых, чем думать о том, как мне помочь. Да мне это уже и не нужно. Все, чего я хочу, – лишь увидеть своих родных и близких. Места, где прошла моя молодость. Не более того. И уж тем более я не собираюсь просить финансовой помощи ни у правительства Японии, ни у своих родных. В моем возрасте это уже не так важно. В моем возрасте думаешь совсем о другом. Я понимаю, что времени у меня осталось немного, и другой возможности может не быть. Поэтому не хотел бы переносить поездку на долгий срок.
Все это время помощник смотрел на меня, не моргая, с прежним выражением лица.
Зачем он это делает? В таком возрасте и с таким опытом клерку просто необходимо разбираться в людях. Мне его ложное понимание не нужно.
Он должен это понять. Пусть он ведет себя естественно. Смотрю на него ничего не выражающим взглядом, я не даю ему ни малейшей возможности разобраться в моих чувствах и переживаниях.
Таким своим поведением я хочу заставить его снять ложную маску. В его выражении лица происходит едва заметная перемена.
Взгляд становиться холоднее, глаза слегка округлились, пропали морщинки у глаз, он расслабил мышцы лица. Верный признак того, что он снял напряжение и стал самим собой. Ну вот, теперь я вижу его настоящее лицо.
Он смотрит на меня иначе, возникла небольшая пауза.
– Синдзи сан, позвольте спросить Вас, когда и как Вы получили гражданство СССР? Вам, как и мне, известно, что люди такой категории, как Вы, всегда в СССР были под особым присмотром. К ним власти всегда относились с предубеждением, и очень многие из них до сих пор проживают в статусе лиц без гражданства. Как это случилось в Вашем случае?
Мистер тонкий психолог решил прощупать меня. Он ждет, что я начну каяться ему в прошлых грехах, если они были. Расскажу о своей работе на КГБ. А если этого всего не было, может он хоть на секунду предположить, что я все это время оставался верен себе и ни с кем, ни на кого не работал. Я должен ответить ему так, чтобы у него ни на секунду не возникло сомнение в этом.
Я должен быть искренним в своем ответе, а искренность понятна всем и всегда обезоруживает. У него впредь, не должно возникать желания «расколоть» меня. Пусть он поймет, что на все его хитрые вопросы я буду отвечать ему искренностью. Они мне изначально не верят. Не верят эти сейчас и здесь, и вряд ли поверят другие там, в случае моего приезда в Японию.
И к этому я должен быть готов.
– На этот вопрос мне ответить совсем не сложно. Я получил гражданство в 1960 г. после регистрации брака в СССР. Принял фамилию жены, она к тому времени уже родила нам сына, и власти, очевидно, увидели всю серьезность моих намерений. Намерений жить в СССР, воспитывать детей, работать, ну и так далее. Я понимаю, что на самом деле Вас интересует. И на этот вопрос ответить возможно. Постараюсь Вам объяснить, хоть это мне будет сделать не просто, но иначе нельзя. Все эти годы пока я сидел в лагере, а это с 45-го до 56 г., мне приходилось испытывать на себе внимание и давление органов НКВД. Особенно первые годы из этого срока. Но всякий раз я давал понять, что все их усилия и время, которое органы на меня тратят, напрасны. И какие бы условия сотрудничества мне не предлагали, они были мне не интересны. Не интересны, пожалуй, не совсем верное определение. Они были неприемлемы. Неприемлемы лишь потому, что это были договоренности с врагом. И какими бы они выгодными ни были для всех, для меня это было предательство. После 53-го года все начало меняться и уж тем более после моего освобождения в 56-м году. «Органы» от меня отстали, как только я собрался жениться. У нас родился сын, и всем стало ясно, что уезжать я никуда не собираюсь. Присматривать за мной они, конечно, присматривали, но открыто уже не вербовали.
– Синдзи сан, а как получилось, что Вы не попали в число репатриантов осенью 49-го года?
– Вам наверняка известно, что не все японские военнопленные были репатриированы на родину в 49-м году. На Колыме, в лагерях, остались те, кого осудили за уголовные и военные преступления. Таковых насчитывалось там несколько десятков человек. В их число в последнее время включили около 20 японских военнопленных, осужденных Военным трибуналом МВД при «Дальстрое» летом 1949 г. по обвинению в том, что они являлись сотрудниками одного из разведывательных органов, работавшего во время Второй мировой войны против Советского Союза. В их число входил я и такие, как я. Думаю, не все из этой группы осужденных, были из разведки. Но, очевидно, это были люди, которых власти не хотели отпускать домой в Японию по разным причинам. Многие слишком явно выражали свое несогласие с политикой Советской власти, были активистами организации «Восходящее солнце». Некоторые слишком активно сопротивлялись работе по идеологическому воспитанию проводимой «Новой японской молодежной лигой». Была такая организация в лагерях японских военнопленных. Условия пребывания в советских лагерях на Колыме были столь тяжелыми, что оставаться независимым и верным присяге было весьма затруднительным. Очень многие вступали в «Молодежную лигу». Делали все, только бы выжить и вернуться домой. Любой ценой.
– А Вы разве не хотели вернуться?
– Я – особый случай. Со мной было все ясно еще до 49 г. Мне не дали бы вернуться ни при каких обстоятельствах. Я был один из немногих, кого советские власти, считали военными преступниками. Потребовалось очень много лет, чтобы обо мне забыли и перестали считать меня врагом. Вот только с приходом «перестройки» и перестали, пожалуй. Послушайте меня сейчас. Если Вы решили учинить мне допрос о моем сотрудничестве с органами НКВД, то это напрасно. Подумайте сами, при всем моем уважении к Вам это невозможно, чтобы после стольких лет испытаний я стал бы Вам признаваться в том, чего не было. Я прошу Вас просто мне поверить. Я уже старый человек и хочу всего лишь повидать родные места. Все, что необходимо для моей идентификации, я готов сделать. Но большего от меня не требуйте.
– Хорошо, мистер Тойода, сейчас я подготовлю список документов, которые Вы заполните дома и завтра принесете. Затем Вам сообщат о времени следующего визита.
На этом мы и попрощались.
Выйдя из здания посольства, я решил пройтись и поразмыслить о том, что же сегодня произошло.Глава 6 Недолгое счастье
Пора давно за все благодарить,
за все, что невозможно подарить
когда-нибудь, кому-нибудь из вас
и улыбнуться, словно в первый раз
в твоих дверях ушедшая любовь,
но невозможно улыбнуться вновь.
Прощай, прощай – шепчу я на ходу,
среди знакомых улиц вновь иду,
подрагивают стекла надомной,
растет вдали привычный гул дневной,
а в подворотнях гасятся огни.
– Прощай, любовь, когда-нибудь звони.
И. Бродский
Как же мне нравилась ее улыбка, как хорошо я помню ее, как я ее люблю. Память меня уносит прочь от проспекта Мира, от Москвы и ее жителей. Как хорошо я помню лицо моей Ириночки, моей самой большой и трагической любви. Только с ней и только один год моей жизни я не был одинок в этом мире. Только с ней и вопреки всему я был счастлив. Как же сильно я любил ее, как сильно я люблю ее и теперь. Никогда, ни до, ни после нее, мне уже не встречались такие красивые и одновременно одухотворенные женщины. Божественная гармония красоты и духа.
Как же мне удалось пережить ее смерть? Как я не окаменел без ее любви?
Никогда и никому я не признавался в этом. Даже мой Микола не представлял, что она для меня значила. Встречая меня на Кулу после ее смерти, он принял мое душевное состояние как не совсем нормальное. Но и ему было не понять, насколько мне тогда было тяжело.
Даже в плену и в первые годы лагерей меня не посещали мысли о смерти так навязчиво, как тогда.
Мы встретили друг друга в 55-м году в поселке Кулу Тенькинского района Магаданской области. Ей в тот год исполнилось 25 лет, и она работала табельщицей в леспромхозе. В этот год и часть 54-го года я уже был расконвоирован и почти каждый день выезжал на работы из лагеря.
Часто приходилось бывать на лесопилке. Меня считали хорошим специалистом по всевозможной технике. Приходилось ремонтировать все, что только можно. От колесного трактора до швейной машинки.
Мое умение разбираться в технике позволяло нам часто видеться. Я приезжал исправлять очередную поломку, а она всегда находила повод прийти и увидеть меня.
Мы полюбили друг друга так стремительно, что буквально через несколько встреч я уже думал о ней постоянно. Когда я просыпался и вставал с нар, я думал о ней, когда я работал в лесу или чинил технику, я думал о ней, когда я засыпал, ложась на нары, я думал о ней, когда я стоял в строю, ел, пил или бежал, я думал только о ней.
Вся моя серая лагерная жизнь вдруг окрасилась во все цвета радуги. Как же я был счастлив тогда! Как ждал следующего дня в надежде на встречу. Мне тогда казалось, что я готов «сидеть» вечно, только бы она была где-то рядом. Только бы у нас была возможность видеться, хотя бы изредка. В то время я уже перестал замечать холод и недоедание, перестал думать о возможном возвращении домой. Все мои мысли и желания были связаны только с моей Иринкой.
Это была ранняя весна, и наша встреча стала предвестницей этой весны. Мы ждали тепла короткого колымского лета, ждали расцвета природы, ждали прихода полуночного солнца. Наши чувства расцветали вместе с природой. Я скоро понял, что без нее мне уже не жить дальше, точнее сказать, не быть счастливым.
Она стала моей надеждой на счастье на всю дальнейшую жизнь.
Тогда
Многие, кто сидел со мной по 58-й статье, были освобождены. Лагеря стремительно пустели. Всех военнопленных японских солдат давно интернировали. Оставались лишь такие, как я, – военные преступники.
Приближался день 15 декабря 1956 г., когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии всех военнопленных, включая военных преступников. День моего освобождения, день нашего с Иринкой возможного счастья.
А пока мы радовались хотя бы тому, что вместе добирались в машине на лесосеку, сидя в кузове полуторки. В эти минуты мы просто смотрели друг другу в глаза, иногда сидя рядом, касались руками, однажды, будучи одни в кузове, всю дорогу просидели обнявшись. Нас никто не видел, никто не мог на нас донести. В эти минуты мы были счастливы хотя бы тем, что видели друг друга. Никогда до и после этого я уже ни к кому не испытывал такой нежности, такой любви, такой страсти, как к моей Иринке.
Бывали дни, когда нам не удавалось видеться довольно долго. В такое время мы передавали друг другу записки. В офицерской столовой работала подруга Ирины, которой мы доверяли свои письма. Всякий раз она позволяла нам поддерживать столь нужную нам связь друг с другом.
Наша первая продолжительная встреча состоялась в совхозе Оротук. Мы оба оказались там и уже несколько дней ходили по одному поселку, не зная об этом. Столь неожиданной оказалась наша встреча, что от радости, увидев друг друга, мы чуть было не бросились в объятья. Вокруг нас были люди, и только страх раскрыться перед ними сдержал нас.
Но наши взгляды уже невозможно было разъединить. На наших лицах блуждали улыбки, при встречах мы еле сдерживали крики радости, нежность уже струилась из тел. Как все это можно было скрывать, не знаю, сколько воли потребовалось, чтобы ни выдать себя.
Я был занят ремонтом местной котельной. Несколько дней назад ее аварийно разморозили, и поселок оказался без тепла. Нужно было срочно запустить котлы в работу, восстановить электропитание поселка.
Ирина же со своей бригадой в срочном порядке занималась заготовкой леса и распределением его по домам, обеспечением всем необходимым советских учреждений.
Работа совхоза не должна останавливаться ни на день ни при каких условиях. Все как на войне. Люди выдерживали все, даже если не выдерживала техника и механизмы. Металл крошится при -50°, но только не люди.
Работы было столько, что к ночи уже не было сил стоять на ногах. Пока не запустили котел, спать ходили в поселковый совет. Там была печка «голанка», и мы спали на нарах, наспех сколоченных из необструганных досок. Спали, не раздеваясь, мыли лишь лицо и руки перед едой и сном.
Наконец, нам удалась запустить котел. На несколько дней котельная стала моим домом. В ней я работал днем и спал ночью. Здесь была горячая вода и свет. Маленькая комната кочегара с кроватью и столом стала моим жилищем, в котором и произошло мое первое свидание с любовью.
Однажды днем, встретившись в столовой, мы с Ириной немного поговорили. Стоя рядом с нею в очереди, я тихонько сказал, что ночью остаюсь в котельной один и буду ждать ее прихода.
После ремонта в котельной остались горы мусора, кирпича, штукатурки и главное тяжелой черной пыли. Все это я разложил в отдельные штабеля и, поливая все это водой, добился, чтобы пыль осела.
Мне удалась натопить снег и нагреть литров 40 воды. Впервые за последнюю неделю я помылся и одел чистое нательное белье, приготовленное заранее. Я положил несколько досок между стеной и работающим котлом и поливал себя горячей водой, предварительно бросив в чан несколько веток стланика. Вода получилась душистая и мягкая. У меня был кусок мыла и чистая ветошь вместо полотенца. Помывшись, я прошел в комнатку осторожно, чтобы не испачкаться.
В помещении котельной температура была градусов двадцать. Наконец-то я мог раздеться и посидеть босиком в одном нижнем белье.
Для нашей встречи у меня был приготовлен чай и несколько кусков сахара.
Время как будто остановилось. В половине двенадцатого я уже испытывал волнение и страх, неужели она не сможет прийти? Какая боль, как мне теперь дожить до утра? Как дождаться встречи с ней? Но все тягостные мысли ушли, как только я услышал стук двери и ее легкие шаги.
Приоткрыл дверь комнаты и увидел ее быстро идущей по коридору – сердце остановилось.
Еще несколько секунд, и она в моих объятиях.
Я прижимаю свою щеку к ее лицу – оно ледяное. Её одежда усыпана кристалликами льда, они обжигают меня. Мы стоим так несколько минут.
Никто из нас еще не понимает, как себя вести дальше.
– Иринка, – я смотрю в ее зеленые глаза, – как долго я ждал этой минуты, как хорошо, что ты теперь со мной. Какое это счастье держать тебя в объятиях. Ну давай, снимай шубу, шапку, проходи, я приготовил чай. Сейчас буду греть тебя чаем и поцелуями.
– Я принесла немного еды. Здесь белый хлеб, сливочное масло и сгущенное молоко. Все это я собирала последние дни, как только увидела тебя здесь.
Она разделась, вытащила из карманов свертки и железную банку. Стоя передо мной в толстом шерстяном свитере, ватных штанах и валенках, она смотрела на меня одетого в нижнее белье и колебалась, как ей быть дальше. Снимать все это, переступив тем самым определенный психологический барьер, или остаться в этой тяжелой одежде, зная, что для меня это будет преградой. Уловив ее сомнение, я решил немного помочь ей, сделать первый шаг.
– Ирина, здесь уже очень жарко, бояться меня тебе не стоит, поэтому снимай свитер, ватники и залезай на кровать. Будем пить чай со сгущенкой и говорить.
Я выпускаю ее на минуту из своих объятий, помогаю раздеться и вновь обнимаю. Теперь я чувствую тепло ее горячего тела, ее запах, ее волосы, ее губы.
Неужели все это случилось? Я не могу в это поверить. После стольких лет лагерного режима, физического и психологического изнеможения, недоедания, недосыпания в мою жизнь ворвалось счастье.
– Я не знаю, что мне делать? Иринка, помогай мне прийти в себя, потому что голова моя от счастья перестала соображать. Я не знаю, как мне вести себя сейчас.
Она прижимает меня к себе крепче, гладит мою голову, шепчет мне на ухо.
– Не волнуйся, мой хороший, все будет как будет. Не торопись. Я здесь, с тобой и никуда не уйду до утра. Сейчас я напою тебя чаем, накормлю хлебом и сгущенкой, как женщине положено кормить своего мужчину, и уложу спать. Ты, верно, очень устал за эти последние дни. Столько работы, столько дел переделал. Не волнуйся, я все понимаю, как тебе сейчас сложно быть со мной наедине. Ты столько лет был лишен женского общества и сейчас в себе не уверен. Но ты должен знать, что все у нас будет хорошо, потому что я очень этого хочу.
Она берет мое лицо в свои руки и нежно целует губы, щеки, лоб. Гладит мои волосы и нежно смотрит в глаза. Мне становится очень легко от ее слов.
Она разливает чай по кружкам. Я открываю ножом банку сгущенки, хлеб уже нарезан.
Мы пьем чай, поливаем сгущенку на хлеб. Все очень вкусно, все так прекрасно рядом с ней. Мы улыбаемся, смотрим друг другу в глаза. Время от времени тянемся навстречу и целуем друг друга. Никто из нас уже почти не стыдится своего вида. Мы оба в нижнем белье сидим по-турецки на старом шерстяном одеяле. На ней тонкое спортивное хлопчато-бумажное трико и майка. Они очень идут ей, обтягивая все изгибы ее тела.
И все же ситуация очень нова для нас обоих. Густыми вьющимися волосами она умело прячет свои глаза. Я читаю в них смущение и стыд.
Мы оба голодны, доедаем без остатка весь хлеб и масло, выпиваем весь чай, ополаскиваем кипятком и выпиваем банку из-под сгущенки. Остались лишь несколько кусков сахара.
– Иди ко мне мой хороший, сейчас мы ляжем и будем спать.
Ирина гасит свет, залазает ко мне под одеяло, крепко прижимается ко мне. Какое у нее упругое тело, все мои прежние впечатления от общения с женщинами стерлись из памяти. Как это приятно, как мне сейчас хорошо с ней. Меня обжигают ее поцелуи, греет ее грудь и живот, обвивают ее ноги.
– Ирина, я хочу, чтобы ты знала, я решил остаться с тобой после освобождения, если ты только захочешь узнать меня лучше и связать со мной свою жизнь. Я понимаю, что даже если меня отпустят завтра, тебе не удастся выехать со мной. А здесь мы сможем пожениться, и со временем, возможно, я получу гражданство. Я слышал о том, что некоторые японцы не возвратились на родину и теперь живут в СССР. Для меня теперь важно только одно, твое согласие связать со мной свою жизнь.
– Конечно, мой хороший, я буду твоей, твоей навсегда. – Она целует меня, гладит мою голову, спину, ее тело горит огнем. Я сжимаю ее грудь в своих руках. От всего этого голова моя идет кругом, сознание туманится, плоть моя, так непривыкшая к женскому теплу, прорывается наружу, еще мгновение и мое семя извергается. Я не могу удержать стона и дрожи в теле. – Хорошо, хорошо, мой Санечка, ты у меня молодец.
Ирина целует меня еще сильнее, гладит мое лицо, прижимается ко мне. По всему моему телу пробегает словно разряд электричества. Я обмяк в ее руках. Нет сил удерживать сознание, и я проваливаюсь в сон.
Совсем не помню, как прошли несколько часов этой ночи. Утром, еще не начало светать, когда Ирина разбудила меня. Она одетая стояла перед кроватью на коленях, гладила мое лицо и целовала губы.
– Санечка, поселок уже просыпается, мне пора идти. Не нужно, чтобы меня кто-то видел. Я буду искать с тобой встречи сегодня днем, а ночью постараюсь прийти сюда.
За последние полтора года режим серьезно смягчился, но все же не настолько, чтобы осужденные свободно встречались с гражданским населением. К тому же Ирина во всех отношениях была активисткой того времени. Она призывала сверстников к новым трудовым подвигам, политической грамотности, увлекала молодежь спортом, сама была прекрасной спортсменкой. Очень стройна, природная смуглость кожи, непременный румянец на щеках и пылающие жизнью глаза.
Будучи секретарем комсомольской организации леспромхоза она никак не могла открыто держать себя. Ей нельзя было показывать своего отношения ко мне. Вопрос этот сразу же станет политическим. Не обсуждая этой темы, мы оба все понимали. Терпение, нам обоим нужно только терпение. В воздухе уже витало мое освобождение, но пока мы должны быть осторожны, мы будем счастливы, мы будем вместе.
– Я решил, что без тебя дальнейшей жизни у меня нет, помни это.
– Мы будем жить здесь. Мы будем счастливы. – Напоследок она крепко целует меня, поднимается и, остановившись в дверях, прикладывает пальцы к губам. – Все побежала.
В то утро я долго не мог прийти в себя. Мне все казалось, что произошло что-то особенное, что жизнь моя в корне изменилась. Как если бы меня освободили в 8 часов утра, и я уже на работу вышел свободным человеком. Но вряд ли окружающие поймут эту мою перемену. Для них я все еще зэк, и сколько мне сидеть, никому из них не ведомо. Нужно собраться, нужно закрыться, терпение и еще раз терпение. Все будет хорошо, только бы не наделать ошибок, не раскрыться раньше времени.
Встав, я первым делом проверил котел. Жар в печи еще сохранился, но нужно было срочно подкинуть уголь. Сделав это, я выпил кружку кипятка с сахаром, оделся и пошел в здание Поселкового совета. Нужно получить наряд на сегодняшний день, отметиться, что я все еще здесь, а то потеряют, искать начнут. Да и позавтракать нужно. Сил мне на этот день нужно много, вечер может быть долгим, а ночь короткой. Буду надеяться, что Ирине удастся вырваться ко мне. На память приходят строки Басё.Уходит земля из-под ног.
За лёгкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
Да, лаконична его поэзия, лаконична и гениальна.
Я подхожу к дому, в котором располагается Поселковый совет. У крыльца стоят люди, курят, разговаривают. Кого-то из них я знаю по именам, других только в лицо. Приветствую всех и прохожу вовнутрь. В одной из комнат нахожу Тимофея Васильевича, который отвечает за выдачу нарядов на текущий день. Он же выдает талоны на питание.
– Ну, что, Синдзи, сегодня ты по-прежнему в котельной трудишься, нужно скорейшим образом запустить второй котел. В помощь тебе даю двух молодых ребят, вчера прибывших из Усть-Омчуга, один сварщик, другой каменщик. Надеюсь, с их помощью дело пойдет быстрее. Получи талоны на питание и, как позавтракаешь, заходи ко мне, пойдете на работу вместе.
Все это время, пока он говорил, я пытался уловить в его словах что-нибудь необычное, о том, знает он о сегодняшней ночи или нет. Ирина не ночевала на привычном месте. Это не могло остаться незамеченным.
Придали этому какое-то значение или нет?
В комнате еще трое. Все молча сидят на стульях, расставленных у стены. Двоих я знаю – это бригадиры ремонтных участков. Третьего не знаю, лицо каменное, смотрит в сторону, но взгляд цепкий, внимательный. Не иначе НКВДешник. Зачем он тут, может, и по мою душу.
Но нет, тогда все обошлось. Видно время вносило свои коррективы, и прежняя подозрительность постепенно заменялась желанием доверять, верить людям.
Мы как-то это быстро поняли и решили, что совсем недалеко то время, когда мы сможем не прятать от окружающих свои чувства.
Но это в ближайшем будущем, а в тот день я был максимально собран и внимателен. Старался не пропустить мимо ни единого взгляда, ни единого жеста. Делал все с особой тщательностью.
Выйдя из комнаты, неспешно пошел в столовую. Уже который день на завтрак давали «сечку» – сеченое пшено, сваренное на воде, хлеб, немного сливочного масла и чай с сахаром. Каши можно было съесть, сколько пожелаешь. Бригады, работавшие на открытом воздухе, старались кормить получше. Но в это утро, аппетита не было. Есть совсем не хотелось. Все сознание было заполнено ею, моей Иринкой, этой ночью и надеждами на будущие встречи.
В столовой я сел в дальнем углу за пустой стол. Внимание мое заняли те лица, которых я раньше не видел. Вот через стол сидели двое молодых парней, похоже, это те самые ребята, с которыми мне придется работать оставшиеся дни.
Ели они с аппетитом, очевидно, такой паек и для них роскошь. На вид ребята уж больно худы, лица бледные, изможденные, уставшие, но глаза горят.
Не удивительно, если окажутся детдомовскими.
Один из них, черноволосый, явно побойчее. Больше говорит и взгляд тверже. Внешне, я бы сказал, он из казаков. Характерные широкие скулы, чуть приподнятые уголки рта, голубые глаза и вьющиеся волосы.
Второй больше слушает, молчит и лишь кивает головой. С виду он похож на северного русского, может быть, карела или финна. У него даже брови светлые и волосы светлые настолько, что можно сказать белые, и не густые.
Глаза голубые, но не такие, как у брюнета. У того они темно-голубые, у блондина же, почти прозрачные, я бы даже сказал, водянистые.
Блондин, ел не спеша, тщательно пережевывал пишу и делал это как-то вдумчиво. Брюнет же метал в рот ложку за ложкой, не особенно задумываясь над тем, что он ел. Оба они по нескольку раз ходили за чаем, но и это они делали по-разному.
Блондин двигался неспешно, медленно наливал чай, успевал при этом осматриваться по сторонам, подходил к большой чаше с хлебом и выбирал себе корочки.
Брюнет же пробегал между столами, вливал в свою кружку чай, непременно расплескивая его при этом. Хватал, не глядя, пару кусков хлеба и также стремительно бежал к столу.
Этих недолгих наблюдений мне хватило, чтобы понять, с кем из них мне будет проще построить взаимоотношения и на кого полагаться в работе.
День тот прошел быстро, но, главное, с толком. С ребятами мы сработались. Несмотря на мои опасения в том, что между нами может возникнуть недопонимание, все пошло, как нельзя лучше. Относились ко мне они с сыновним почтением и называли на русский манер Сан Санычем. Ни один из них ни взглядом, ни жестом ни разу не показал мне своего неуважения, хоть и был я зэк, да к тому же японский пленный. Для них я все же оставался старшим и, главное, более опытным. Возможно, что инструктировали их на мой счет так, чтобы они во всем меня слушали. Работа у нас втроем спорилась. Блондина звали Андреем, и он оказался сварщиком. Большую часть времени мы проводили с ним в поисках неисправностей котла и системы труб. Брюнета звали Степан. Он оказался неплохим каменщиком. Живо бегал за водой, месил раствор и восстанавливал кирпичную кладку уже отремонтированного котла.
Отправляя их вечером в поссовет, я уже думал о том, как скоро мы справимся с этой работой. Чем быстрее мы все сделаем, тем быстрее их вернут по домам. Ну а меня, следовательно, на Кулу, в лагерь. Думать об этом сейчас не хотелось – страшно.
Было уже почти двенадцать, когда я услышал шаги. Это была моя Иринка. Она вошла в комнату, и все в этом мире изменилось. Все стало прекрасно, все заблагоухало. Надежда входила в месте с ней. Надежда на то, что я еще буду счастлив.
Она положила на стол сверток и сразу же обняла меня. Господи Всемогущий, как я был счастлив тогда. Спасибо, что все это было. Вокруг уже не было ни зимы, ни Колымы. Не было зоны и десяти лет заключения, не было отчаянья и боли.
Была только моя любовь, моя надежда и мое будущее. Меня окутал ее запах и ее волосы. Ее дыхание пьянило.
Возможно ли это, такое чувство испытывать мне, здесь и сейчас. Еще недавно я считал себя почти мертвым, по крайней мере духовно, и вдруг появилась она.
– Я не могу этому поверить, я просто не могу этому верить.
– Что ты там шепчешь, мой хороший. О чем говоришь?
– Я не могу объяснить тебе всего. Иринка, я сейчас опьянен тобой настолько, что не могу изъясняться точно. Мне трудно поверить в то, что спустя все эти годы ко мне пришло столько радости. Радость эта – ты.
– Хороший мой, скоро ее будет еще больше. Тебя освободят. Вот увидишь, скоро освободят всех оставшихся политических. За последние два года в области закрыли столько зон, что не подсчитать. Не волнуйся сейчас ни о чем, иди ко мне.
Она расстегнула полушубок и крепко прижалась ко мне. В ту ночь в нашей жизни произошло все то, что я до сих пор считаю нашей свадьбой. Я сказал ей, что не хочу расставаться с ней никогда. Сказал, что буду делать все для того, что бы она была со мной счастлива. И как только меня выпустят на свободу, мы непременно поженимся.
Тогда мы оба были счастливы.
То была наша первая ночь любви. Ночь, память о которой я пронес через всю свою жизнь. Каждую ее секунду, все ее запахи и звуки, все увиденное, услышанное и сказанное тогда сохранилось в моей памяти как кинолента, которую я не прекращаю просматривать вновь и вновь.
Тогда я еще не догадывался, что судьба уже готовит мне новые испытания. И через девять месяцев я вновь буду раздавлен ее колесом.Воздух тяжелый, иду, вдыхая.
Мысли роятся в сознании смутном ,
Связь времен разрывая мыслью.
Косу волос тугих обрезаю.
Знаю, чувства свои убиваю этим.
Делать того нельзя, но
Как же быть, коль так скоро
Воды поток пронесся бурный,
Смывая все на своем пути.
Имя ему – судьба.
Мысли, работа, забота, чувства.
Все затмевает разлуки боль.
Я уже не иду – убегаю.
Прочь от себя самого бегу,
Да вот только пути не знаю,
От того ли душа пуста.
И не дано мне судьбу обмануть,
Как бы я не желал того.
Все идет к своему концу.