Смешные люди
Шрифт:
Он внимателен к своим дорогим адресатам, аккуратно отвечает им.
Он вообще аккуратен.
«На его письменном столе, – вспоминала впоследствии дочь, – царил величайший порядок. Газеты, коробки с папиросами, письма, которые он получал, книги, взятые для справок, всё должно было лежать на своём месте. Малейший беспорядок раздражал отца».
И настаивала:
«Я никогда не видела моего отца ни в халате, ни в туфлях… С утра он бывал уже прилично одет, в сапогах и галстуке и в красивой белой рубашке с крахмальным воротничком». На такую вот рубашку стенографистка
По утрам да в хорошем настроении Федор Михайлович иногда напевал: «На заре ты её не буди…» Но стоит писателю заметить случайное пятно от свечи на домашней куртке, «и он не может приступить к работе, не уничтожив его радикально».
Проработав всю ночь, Достоевский вставал поздно, собственноручно заваривал чай или готовил кофе: «то и другое крепости чрезвычайной».
Находил дождь.
В темноте застыла гущина сада.
Я продрог и был не прочь согреться чаем. Потушил свет в беседке, потихоньку вошёл в дом, зажёг газ.
И сын, и бабушка спали за деревянной перегородкой. Ночник рисовал на полу рдеющие узоры. Казалось, что и рыжего кота изобразил он.
В гостиной было уютно.
Вскоре я уже потягивал чай с молоком, разглядывал старую, намоленную икону и думал: «Посмотришь на неё – и неизживаемая радость в сердце поселится». Действительно, словно чары сняли с меня, стало как-то тепло, и я улыбнулся.
Книга ладилась, всё теперь получалось. Наверное, оттого что я вернулся в отчий дом? По-моему, только здесь я и владел искусством не ошибаться. Именно здесь укрывался от всего вилявого и межумочного, обезличенного. Самоодолевал, воспитывал себя.
…Быстро три недели миновали – как жёлтый листок с дерева упал.
Наступили осенние простудные дни, и мы засобирались домой.
Ветер-свистун провожал нас.
Бабушка расцеловала меня, а внука ещё и перекрестила. Взгляд её затуманился, затосковал.
Глава восемнадцатая
«Спасибо тому, кто изобрёл сон… Одним только плох крепкий сон: говорят, что он очень смахивает на смерть».
Иногда во сне я составляю планы сражений и почему-то разбиваю именно немцев. Сегодня мне приснилось, что я взял языка. Это был тучный эсэсовец, с румяным, пожалуй, даже побагровевшим, лицом. Он ощетинился, обругал меня матерком, ткнул в мою сторону пальцем, крикнул:
– Думаешь, победил, краснопузый?.. Э-э нет, мы ещё встретимся!
В тонких ехидных губах немца застряла улыбочка.
«Что-то он разговорился!» – трепыхалась мысль.
Молча я свалил его с ног, перевернул на живот и, придерживая коленом, связал руки ремнём. Потом, подталкивая автоматом, повёл в штаб. Немец больше не улыбался, видимо, страх костенил его волю. Мы миновали развалины и вышли к Волге.
Воронёная сталь реки притягивала взгляд, я взвёл затвор и сказал:
– Пей, гад! Ты же хотел пить…
Вряд ли я пристрелил бы ценного языка, наверняка довёл бы его к своим, но об этом я уже не узнаю, потому что меня разбудила
– Алёша, ты всё воюешь?
– С чего ты взяла? – произнёс я свистящим шёпотом.
– Твоё лицо стало неестественно бледным, я испугалась… Я всегда боюсь, когда ты так крепко спишь…
В окно осторожно царапался рассвет.
Марина хотела взять халат, но я притянул её к себе.
– Подожди!
– Зачем?
– Ты такая красивая в этом свете.
– Правда?
Я улыбнулся глазами и сказал:
– Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…
– Пастернак?
– Нет, Маяковский.
– Ах, теперь Маяковский… – Марина поймала мои губы и жадно поцеловала.
…Некоторое время я ещё чуял аромат жены, видел её золотые предплечья. Потом пошёл в ванную.
Пока побрился, жена с сыном уже совершили нападение на свой завтрак и поджидали меня, обмениваясь планами. Фантазировали долго и наконец решили начать первый день Марининого отпуска с планетария.
«День промыт, как стекло…»
Улицы опожарены таким солнцем, которое бывает только бабьим летом.
Возле библиотеки имени Горького – студенты.
Две светло-жёлтые девицы и чернявый юнец в солнцезащитных очках отделились от своего роя, перелетели через дорогу и очутились в кафе, где мы наслаждались мороженым.
Загудели.
Настроение студентов передалось посетителям, вокруг сделалось шумно, и мы оставили уже не уютное кафе.
Не успели и глазом моргнуть, как Артемий заманил нас в магазин игрушек. Пришлось сдаться на милость победителя, который со знанием дела выбрал самый большой водяной пистолет, а ещё мыльные пузыри, пластилин и свисток. Совершив ритуал расставания с деньгами, мы отправились туда, куда сын всякий раз входил с каким-то благоговением, – в Волгоградский планетарий.
Из-под сумрачных сводов планетария опускалась негромкая музыка.
Это была фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Я не спутал бы её ни с какой другой, ведь именно она звучала в «Солярисе» Тарковского.
Впрочем, Бах звучал во многих фильмах Андрея Арсеньевича. Я люблю и «Зеркало», и «Ностальгию», и особенно его «Солярис». Может, поэтому сейчас и вспомнилась-вспыхнула фраза из «Соляриса»… Я повторил её вслух, но Марина не расслышала.
– Человеку нужен человек, – повторил я громче.
– Так ты меня любишь? – спросила она.
– Люблю.
– Ты не говорил мне об этом…
– Не было повода.
– Значит, не было? – Марина ущипнула меня, и Артемий, улыбаясь, проделал то же самое.
Мне было хорошо здесь и сейчас, я обнял жену и сказал:
А в небе, лучик серёжкой вдев в ушко,звезда, как вы, хорошая, –не звезда, а девушка…А там, где кончается звёздочки точка,месяц улыбается и заверчен,как будто на небе строчкаиз Аверченко…