Смешные люди
Шрифт:
Третьей причиною нужно считать общее настроение публики, никогда так жадно не бросавшейся на литературные новинки, как в это время. За первым увлечением иногда следовало быстрое разочарование; но на этот раз дело пошло прекрасно. Журнал оказался очень интересным; в нём слышалось воодушевление вполне либеральное, но своеобразное, не похожее на направление «Современника», многим уже начинавшее набивать оскомину. Но вместе с тем «Время», по-видимому, в существенных пунктах не расходился с «Современником». ‹…› В октябрьской книжке «Времени» 1861 года явилось даже стихотворение
Но так ли был расположен к самому Достоевскому тот же Щедрин?
«…Кажется, он прозвал Достоевского «кликушей» за его манеру, вспылив, доводить спор до крика, до болезненного взвизгивания», – вспоминал один из участников литературных встреч.
– Кликуша, успокойся! – говорили ему.
– Кликуша? – отвечал Достоевский. – Потерпи с моё, и ты кликушей станешь!..
И каждый раз в таком случае, в мужской компании, Достоевский порывисто поднимал над штиблетом брюки и показывал обнажённую ногу.
– Смотрите – вот!
Кость была обтянута словно не кожей, а тончайшей плёнкой. Это был ужасный след каторжной тачки».
Дорого ему обходился и литературный труд.
Федор Михайлович был будто прикован к журналу.
«Очень часто случалось в моей литературной жизни, – говорил сам Достоевский, – что начало главы романа или повести было уже в типографии и в наборе, а окончание сидело ещё в моей голове, но непременно должно было написаться к завтрему… Конечно, я сам виноват в том, что всю жизнь так работал, и соглашаюсь, что это очень нехорошо».
Таким вот спешащим, обременённым журнальными обязанностями, он и запомнился Петру Быкову:
«…с замиранием сердца я шёл в редакцию только что возникшего ежемесячника «Время» братьев Достоевских… я нёс в редакцию переводной рассказ… На моё появление никто не обратил внимания, и я почувствовал себя очень неловко…
– Потерпите немного, – ободрял меня А. Е. Разин, – сейчас из той двери выйдет Достоевский; пожалуйста, не робейте только.
‹…› Наконец, я увидел его. Немного выше среднего роста, он смотрелся старше своих сорока лет, шёл сгорбившись и слегка вперевалку… Глаза его быстро перебегали от одного лица к другому. Толстая мрачная складка легла у него между бровей… губы как-то нервно подёргивались. Бегающие глаза его остановились вдруг на мне.
Я с большим трудом мог выносить его испытующий, можно сказать, пронизывающий насквозь взгляд, от которого становилось неловко, даже как будто жутко.
– Это что? – спросил меня отрывисто Достоевский. – Статья? Рассказ?.. Не надо… У нас всё есть…
– Я принёс на ваше усмотрение перевод… С французского, – выпалил я скороговоркой. – Рассказ недавно напечатан в «Фигаро».
– Зачем нам? Даром время потеряли, – ответил, пожимая плечами, Достоевский и круто отвернулся от меня.
В это время А. Е. Разин,
– Придите через два дня…»
Но видели современники его и другим.
«Федор Михайлович Достоевский пригласил меня на вечер, – вспоминал Бунаков, автор рассказа, напечатанного во «Времени», – где я познакомился со всем кружком журнала… Кусков горячился. Грузный Разин возражал отрывочно и с менторской важностью. Благодушный Н. Н. Страхов держался неопределённой середины. Нервный Федор Михайлович Достоевский, бегая по комнате мелкими шажками, некоторое время не вмешивался в разговор, потом вдруг заговорил, пришёптывая, и все примолкли: это, очевидно, был пророк кружка, перед которым все преклонялись.
А этот пророк говорил о смирении, об очищающей силе страдания, о всечеловечности русского народа, о невозможности с его стороны никаких самовольных движений ради собственного блага, об отвращении его ко всякому насилию, о неестественности какого бы то ни было общения между ним и самозванными радетелями его, набравшимися революционных идей или из книжек, или прямо из жизни Запада, которая противоположна русской жизни и не может служить ей примером…»
…Кучерявился рассвет.
Ветер теребил в саду привязанного за бечёвку воздушного змея, забытого Артемием. Этот жёлтый змей походил на голову собаки.
«Может, он выскуливал за окном всю ночь? Нет-нет, воздушные змеи так не могут…»
Щёки цвели шиповником в зеркале.
Губы съёжились в улыбку. Представилась и улыбка Достоевского, разговаривающего с ребёнком. Она была какая-то детская, совсем не такая, как у меня…
Неожиданно хрупкую тишину сломал колокольный перезвон, и я стал прислушивался к полыханию колокола.
Но вот в доме затосковали петли, по-видимому, это встала Марина, и я, задёрнув шторы и выключив торшер, лёг в постель…
Ровно в два я подъехал к девятиэтажке на улице Елецкой.
Стал ждать Андрееву.
На мне был серый английский костюм, белая рубашка и синий галстук – я неплохо экипировался для «крестового похода» на аукционный дом.
Глава двадцать первая
Раскинулась осень.
Солнце, бескровно-жёлтое, висело над городом.
Перед зданием областного правительства стояли чиновные ели.
Улица была плотно заперта машинами. Я пожалел, что послушал Андрееву и поехал здесь, а не через Вторую продольную. Ведь встретиться с Игорем Алексеевичем до аукциона всё равно не получилось, он задерживался на правительственном часе.
На Аллее Героев чернели копья фонарей.
Мы свернули налево и, обогнав мутно-розовый троллейбус, понеслись мимо сталинок в каменных рубахах. За Центральным рынком стали попадаться и обычные городские коробки с расстёгнутыми дверями…