Смог
Шрифт:
— Ну что, блядь? — неожиданно вопрошает он у сотен лиц, ожидающих поржать. — Собрались? Ждёте? Ждёте, что вот сейчас рыжий клоун рассмешит вас, да? А вот хуя вам! Смотрю я на вас, эстетствующее быдло, и ни разу не вижу того доброго зрителя в девятом ряду, ради которого стоило бы выпрягаться.
Первый робкий смешок прокатывается по публике. За кулисами чахнет душой в посконном мате главреж Уваров. А Сергей Анатольевич продолжает:
— Чего вы сюда припёрлись, скажите вы мне? Сожрать мороженое, посмотреть на заёбанного медведя Григория и сфотаться с русалкой Патрикеевой — с этой старой проблядью, которую переебла вся Хомеевка? А? Я вас спрашиваю!
Зрители
— Вы прокисли! — продолжает Сергей Анатольевич, всё более распаляясь, входя в раж, стремительно оцицерониваясь. — Протухли! Чего вы ржёте, блядь? Вам смешна правда? Так знайте же, что вы остопиздели! Нет, не мне (хотя и мне тоже конечно) — вы остопиздели Мельпомене, России, природе, господу богу и Земле-матушке! Вы — тупое скотское быдло, не способное даже на то, чтобы взглянуть на себя незамутнённым взором и признаться себе: я деградидровал настолько, что уже не отличаю пафоса от трагедии, блядь!..
Сергей Анатольевич вдруг заходится в сиплом кашле надорванного криком горла. А потом поворачивается к начальнику УВД спиной и внезапно, разом, сдёргивает полосатые панталоны, под которыми ничего не оказывается. Наклонившись, он яростно демонстрирует полковнику свою жопу. Жопа у Сергея Анатольевича худая, неприятно глистотно белая и усеяна сухими прыщами — всё это вкупе выглядит достаточно оскорбительно.
Но полковник, кажется, не оскорблён — он смеётся, ржёт, заливается. Вместе с ним ухахатывается его сын — уже капитан, несмотря на свои двадцать два.
Сергей Анатольевич даже оборачивается и заглядывает назад, пытаясь рассмотреть, что же там такого смешного в его жопе, не пафосна ли она.
Полковника Федорчука в городе не любят, поэтому у зрителей жопа Сергея Анатольевича вызывает бурные аплодисменты, переходящие в овации.
На манеж выбегает с дурацкой улыбкой пузатый главреж Уваров, переодетый в клоуна. Подбежав к Сергею Анатольевичу, он отвешивает смачного пинка прямо его оголённому заду. Дирижёр не даёт промашки: оркестр цинично обыгрывает пинок, будто всё было отрепетировано на двадцать раз. А главреж тут же начинает убегать. «На клоунских рефлексах играет, сука!» — думает Сергей Анатольевич, но справиться с этими самыми рефлексами не может. Кое-как подтянув штаны, он выдёргивает из огромного кармана бутафорский пистолет и бросается догонять обидчика. Зрители умирают со смеху.
Едва Сергей Анатольевич выбегает за кулисы, расставленная ловушка захлопывается. Дрессировщик обезьян Михайлец и вольтижёр Корниевич предательски хватают его под руки, изымают пистолет и запирают клоуна в пустой клетке, где бытовал сдохший в четверг старый орангутан Гитлер. Главреж Уваров смотрит на клоуна победно, и назидательно произносит: «Вот так-то, блядь!»
А после представления в клетку к Сергею Анатольевичу приходят два жлоба и, заломив бунтарю руки, утаскивают его через чёрный ход прямо в панталонах на голу жопу, с красным носом и в копне рыжих волос. Утаскивают, обещая, что это последний чёрный ход, который он видит в своей жизни; сажают в машину и везут в УВД. И тут же, по дороге, невтерпёжно избивают локтями.
Смог
Мы дышали, не зная, что нельзя, что — смог.
Кто-то выжил и счастлив, а я — не смог.
Последние дни августа меня всегда втаптывают в депрессуху. Ну, не так чтобы обосраться и не жить, но ломает конкретно. Август тужится проканать за лето,
Вторая Вагонная пустой кишкой теряется в тумане. В туман уползает трамвай, ползёт, будто укуренный — так его мотает. Воняет горелым презером. Эта вонь стабильно приходит утром и вечером, примерно в одно и то же время. Хэзэ, какой из заводов накачивает нас этой хнёй, короче, но смердит конкретно. И когда ветра нет, то видно вперёд метров на сто, не больше, вот как сейчас. А дальше вся хня вокруг теряется в дымке. Но так теряется, что каждому ясно: ничего доброго там нет — одна хня.
Я стою и запинываю сплющенный стаканчик от мороженого в ржавую лужу. Нет, я не зелёный и на красоту родного города мне в общем пох — просто день сегодня такой: гнусный, смоговый, пропащий. И давит депрессуха.
А ещё хочется ебаться. Меня аж корёжит, до чего хочется присунуть кому-нибудь. Последнее время я ходил с Джадой, но недавно она меня бортанула. Да пох… Хотя нет, не пох — оно тоже сыграло. Ну да и хэ-сэ-нэ.
Кончив запинывать этот долбаный стаканчик в эту долбаную лужу, я харкаю в него (мимо) и перебираю варианты, к кому бы из тёлок я мог сейчас завалиться, чтобы завалить. Варианты все гнилые — кругом одни обломы корячатся, короче.
Но по любому, одиночество — не самая подходящая компания для депрессухи. И потому я беру курс на парк Металлургов. Там, на скамейке, между фонтанчиком и подножием ебанутого сталевара, с рожей дауна держащегося за громадный лом, мы иногда тусим. Мы — это я, Коламбия-Пикчерз, Выдра, Слон, Гнусмас, Джада и ещё дохуя народу. Ну, вообще-то, это раньше было дохуя, а сейчас уже редко собирается больше человек семи-восьми, потому что люди потихоньку съёбывают из этого сраного города.
Коламбия-Пикчерз — это не один пацан, короче, а два — Коламбия и Пикчерз. Они близнецы. Только я не помню, однояйцевые они или двух. И их редко встретишь по одному, и задавать, типа, вопрос одному — лажа в квадрате, потому что отвечают всё равно оба сразу. Но обращаться к ним по их полному погонялу длинно и в лом, поэтому зовут их то Коламбия, то Пикчерз, по настроению, а чаще просто — Пикчерзы.
Короче, там я нахожу Тутси. Она сидит на скамейке, одна, съёжившись, подсунув руки в длинных рукавах серого свитера под ляжки в джинах с дырками на коленках, и пялится в асфальт. А даун-сталевар упирается ломом в постамент и смотрит на трубу меткомбината, из которой, как из огромного хуя течёт и течёт белая струя дыма-молофьи. Сталевару похуй на Тутси.
Она на два года младше меня, малолетка ещё совсем. Но пацаны говорят, типа, ебётся как заводная, если её раздраконить хорошенько. Вообще, она ничего так, симпотная. С маленьким, остроносым, хитрым таблом. Тутси тоже из нашей тусы, но увидишь её нечасто.
— Привет, — говорю я.
— Лунатик, — она поднимает голову и с минуту рассматривает меня, будто видит первый раз. — Хай. Машка есть?
— Откуда? Ты же знаешь, я эту хню не признаю.
— У-у.
— А ты чё тут? Одна.
Пожимает плечами.
— Достало, — говорит. — Всё.
Это я понимаю. Бывает, чё. Меня тоже иногда на федьку пробивает не в тему — такая депрессуха накатит, что ничего и никого видеть неохота. Особенно на закате, типа, августа. Вот как ща, типа. Но ща меня ебаться плющит. И я сажусь рядом, и мы сидим вдвоём и молча. С полчаса так сидим. Я курю, а Тутси всё пялится себе под ноги. Она и вообще-то мутная тёлка, а бывает — вот такая. Странная, короче. Психованная. Ну, с психом она всегда, короче, больше или меньше.