Смог
Шрифт:
— Не могу иначе, — Сергей Анатольевич задумчиво подпирает голову кулаком. — А что, Оленька не замахнуть ли нам по стопарику?
«Фтррру-у-у!» — дёргается холодильник.
— А и замахнём! — соглашается супруга: на всё готова она, лишь бы отвлечь мужа от грустных мыслей.
Достаётся из холодильника водка, ставится на плиту вода с лаврушечкой да чёрными глазками-бусинками перца — под пельмешки. Пельмешки — свои, домашние, не хрень какая-нибудь соебобовая. Режутся маринованные огурчики из моментально запотевшей банки. Не китайские тож ни разу, а с собственной
— Самое смешное, — говорит он, яростно аппетитно хрупая огурцом, — представь, Оленька, (чавк-чавк) больше всего их мой пистолет конфузит (чавк). Вот увидишь (чавк-чавк), завтра возьму я настоящий револьвер (чавк-чавк-чавк). Уж я пройдусь по их сытым рожам!
— Да что ж ты такое говоришь-то, Серёженька, бог с тобой!
— Да-да-да! — Сергей Анатольевич выпивает рюмку, морщится. — Метлицкий пафосен? Ха, блядь! Вы ещё не знаете, что такое пафос Метлицкого!
Разлито ещё по стопарику. Пельмени кипят, души пельменные вьются паром, улетают в вытяжку. Шумовка наготове, её лихорадит в предвкушении. На столе разинули рты тарелки, хищно скалятся вилки.
— С богом! — провозглашает Сергей Анатольевич тост.
«Диньк!» — произносят рюмки в сладостном чокнутом поцелуе.
«Кхрм… Кхрм… У-у-у…» — задумчиво бормочет холодильник.
— Я бунтарь! — нетрезво мотает головой Сергей Анатольевич, вылавливая в банке помидорчик черри. — У меня что ни буффонада, то — призыв.
— Один в поле не воин, Серёженька, — увещевает раскрасневшаяся лицом Ольга Леонидовна.
«Бр-бр-бррр», — вторит холодильник.
— Но начинается-то всё — с одного! — Сергей Анатольевич снова хлопает ладонью по столу, но уже потише. — Кто-то должен задумать, взлелеять, подняться и начать. Чтобы другие восчувствовали, встали, пошли за ним и кончили.
— Ох! — горестно вздыхает супруга. — Первому-то все шишки всегда. А у тебя ж сердце, Серёженька.
— Нет у меня сердца, Оленька, нет, — мотает головой клоун. — Выболело всё, выгорело. Давно уже выплакано оно, выдавлено по капле на потеху этим толстомордым. И что взамен?.. Метлицкий — пафосен, блядь!
Пельмени разложены по тарелкам, поблёскивают тестецом, дышат мясцом с луковым придухом. Отчаянная в беспросветной жизни кухня приобретает вид жизнерадостный и почти что праздничный.
Сергей Анатольевич разливает по третьей, опустошая графинчик. Кивает жене: будем!
Вечером они привычно ложатся в постель — так привычно, что зубы крошатся в кислой зевоте, а маленькая хрущобная спальня даже не выходит из комы. Поначалу.
— Ты давай-ка, Олюшка, взлезь на меня, — просит Сергей Анатольевич. — Устал я что-то нынче, перенервничал. Ты попрыгай, поеби меня, золотко, а я расслаблюсь, отдохну. Только выеби хорошенько. И ласково, как маленького. Будешь тёткой моей.
Спальня вздрагивает, открывает глаза. Оживляется старый диван, чьи росинантовы рёбра давно уже не сотрясались под всхлипы и влажный шепоток азартного секса.
— Ага, ага, — кивает Ольга Леонидовна, раздевая мужа. — Только ты за грудь меня не щипли как в апреле, когда
— Ладно, ладно, давай, — торопится Сергей Анатольевич. Потом задумывается: а может, правда, пососать снова?.. Или нет, лучше так, — сегодня ему не хочется свой единственный сорокалетний раз использовать на дрочку. — Но ты соврати меня сначала. Я больной лежу, а ты пришла температуру померить.
— Градусник взять, что ли?
— Да нахуя ж градусник. Так, пальчиком в жопу мне, будто градусник ставишь. А на самом деле это палец. Совратить хочешь. Поняла?
— Поняла Серёженька, поняла. Затейник ты у меня… — И уже другим голосом: — Та-ак, ну что, лежишь, маленький? Плохо тебе?
— Да, тёть Валь, плохо. Полечите меня, — отвечает Сергей Анатольевич слабым подростковым голосом.
— Бедный мой, бедный!.. Ну, давай температурку померим… Только мерить будем в попе, мальчик мой.
— А почему в попе?
— Там градус вернее. Ну-ка, приподнимись…
Совращение маленького Серёжи проходит быстро, гладко, добротно. Спальня посмеивается в кулак. Фонарь заглядывает в окно и яростно дрочит лампочку.
Ольга Леонидовна плавно ебёт мужа, четырнадцатилетнего своего племянника, и любуется его одухотворённым, усталым и таким родным лицом. Сергей Анатольевич прикрыл глаза, отрешённо гладит женины бока и поясницу.
«Да, — думает Ольга Леонидовна, прислушиваясь к дыханию мужа (а не пора ли наподдать), — он у меня борец… Не смирится никогда с пошлостью, застойностью, лживостью… Борец… Но сердце-то, сердце у него… Ой, а таблетку я выпила?! Ах, да, точно… Ф-фу, напугалась… А ну как правда, возьмёт он пистолет!.. Да нет, нет, не дурак же он и не сволочь какая… А Танька так и не позвонила, крыса. Ну и ладно, обойдёмся без твоей рассады. Попросишь ты у меня потом взаймы… Но ведь рискует он. Ведь мэра облить… Ой, чё-то меня забирает, что ль?..»
— А-а! — обрывает её мысли супруг. — Тётя, что вы делаете? Ай! Что это у меня там с писей?!
Ольга Леонидовна спохватывается, наращивает скорость, вихляет задом из стороны в сторону. Распалённый диван азартно скрипит, соучаствует по-своему в этой пьесе невыдуманной жизни. Сергей Анатольевич наконец окостенело вцепляется пальцами в женины ягодицы, притискивает её к себе, кряхтит и постанывает.
— А-а! — произносит он на излёте. — Тётя, что это? Я умираю?
— Нет, маленький, нет, что ты говоришь, глупенький, — жарко шепчет Ольга Леонидовна, и сама вдруг поверив. — Это ты становишься мужчиной.
На следующий день Сергей Анатольевич жадно поглядывает из-за кулис в публику, пока жонглёры играются своими булавами. Он выбирает жертву. «Пафосен, блядь! — беззвучно шепчут его губы. — Не знаете вы ещё, что такое пафос Метлицкого!»
Выбор невелик. В ложе для избранных сидит лишь начальник РОВД, полковник Федорчук, с сыном. Ну что ж, на безрыбье и рак.
Когда наступает звёздный час Сергея Анатольевича он, в своих безразмерных полосатых панталонах, с неизменным красным носом и в копне рыжих волос выходит на манеж.