Смог
Шрифт:
— Покажу, покажу.
Тогда я подхватываю портфель и иду к выходу. Толстая топает за мной, как слон по прерии — даже мягкий ковёр бессилен перед её весом.
— Эй! — Слива поднимает голову, когда мы уже у двери и я готов дёрнуть ручку. — А я как же?
— Ты убит, придурок, — напоминаю я. — Лежи и не вякай.
— Может, мне сесть на него? — предлагает Толстая. — С подпрыгу.
Я недолго смотрю на Сливу, поигрывая деревянным пистолетом, потом — на Толстую и прикидываю, что будет со Сливой, когда на него опустится с подпрыгу эта жопа, размерами
— Нет, — говорю наконец. — Мы потом переиграем.
Слива рад.
— Только вожаком буду я! — говорит он. — И это я буду убивать тебя.
— О’кей, — киваю. — Что-нибудь придумаем.
Мы с Толстой выходим на Джастин-роуд, прыгаем в наш «Бьюик». Я бью по газульке, колёса визжат, Толстая дёргается на заднем сиденье и долго не может успокоиться — ходит ходуном и трясётся как желе. Титьки её катаются по животу туда-сюда, что две дыни в корзинке. Двугорбый верблюд наоборот.
— Зря всё-таки ты завалил Сливу, — сопит она, когда мы сворачиваем на Берроуз-стрит.
— Пол-лимона не делится на три, — отвечаю я, поглядывая в зеркало заднего вида. — Вы с ним уже трахались?
— Я что, больная, что ли? — кривится она.
Меня не проведёшь, Толстая. Ты слишком тупа, чтобы меня провести. Я сам видел, как он хватал тебя за жопу, и пальцев его не было видно — они тут же утонули в твоём жировом массиве.
Бросаю на сиденье рядом пистолет. Он выточен очень тщательно и в мельчайших деталях, буквально один в один, имитирует «Кольт».
Где-то далеко позади слышен визг полицейских сирен. Это они подъехали к дому старого хрыча. Сейчас будут брать в окружение, потом осторожно, по шажку, по одному, поджав от страха очко, станут просачиваться внутрь. Найдут там убитого Сливу и будут долго чесать репы, соображая из чьей он банды. Придурки.
До пустыря на Байджесс-роуд мы доезжаем за одиннадцать с половиной минут — на две минуты дольше, чем планировалось. Всё эти грёбаные пробки. Тут нас ждёт старенький «Фольксваген», зарегистрированный на какого-то клошара, которого мы кончили под мостом, за брошенным стекольным заводом.
Подхватываю портфель, выхожу. «Бьюик» скрипит, раскачивается и стонет за моей спиной — это бегемот Толстая пытается из него выбраться.
— Тёртый, подожди! — жалобно пыхтит она.
Я бы не стал ждать, сел бы и уехал, бросив тут эту дуру. Но она обещала показать пизду. Пустырь — самое то место. Может быть, я её даже чпокну здесь…
От этой мысли по спине пробегает стадо мурашек, яйца каменеют, а живот щикотно подтягивается к позвоночнику.
Останавливаюсь, опускаю портфель на землю, жду, пока это чудовище вылезет из машины. Снимаю перчатки. Вижу, как трясутся от возбуждения пальцы. Я ещё ни разу никого не трахал.
— Ты пистолет забыл, — трубит эта слониха и машет деревянным «Кольтом».
— Да брось ты его, кому он теперь нужен, — говорю я и слышу, как подрагивает и хрипит мой жаждущий неизведанного голос. — Пальцев на
— Ага, — кивает она. Останавливается и озирается по сторонам, будто не знает, куда лучше бросить эту деревяшку. Дура.
Сажусь, открываю портфель. Вот они, лежат — аккуратно обклеенные белыми бумажками, пачки бабла. В основном пятисотки. Пятисотки рисовать быстрей, да и бумаги надо меньше.
Старый хрыч был богатенький. Художник. И приторговывал наркотой, — так сказала Толстая. Когда я душил его, бедолага обделался.
— Пол-лимона, прикинь, — довольно говорю я и поднимаю голову.
Ствол моего «Кольта» смотрит прямо мне в лицо. Откуда-то из массивной лапы бегемотихи.
— Ты чего, Толстая? — говорю я.
— Подумала, просто, а зачем вообще что-нибудь делить.
Она противно и криво улыбается. Улыбки почти не видно на её щеке, раздутой от жира так, будто она держит за ней апельсин.
— Ты дура? — говорю я, поднимаясь. — Забыла сценарий?
Она пожимает плечами:
— Сценарий тупой. Как и ты сам, Тёртый.
— Да пошла ты. Больше мы тебя не возьмём.
Я поднимаюсь и делаю шаг к ней.
Бац, бац, бац!
— Падай, ты убит! — говорит Толстая.
Земля поднимается и хлопает меня с размаху в лоб. Прямо под носом у меня оказываются полусгнившие картофельные очистки, невесть как сюда попавшие.
Во рту становится солоно, как, наверное, было у Толстой, когда она делала минет Сливе. Выплёвываю эту солонь на вонючие очистки у меня под мордой. Слюни почему-то красные, алые, тягучие и невкусные. И рот тут же наполняется снова.
Последнее, что видят мои глаза — жирная рука Толстой, поднявшая с земли портфель с пол-лимоном баксов.
Последнее, что видят мои мозги — её пизда, затерявшаяся в жирных потных складках маленьким глупым мышонком.
Конечная
Впереди и справа сидели двое, с бутылкой пива. Бутылка была одна, поэтому гуляла по кругу, ото рта ко рту.
Трамвай со скрипом полз по рельсам сквозь ночь, мотаясь из стороны в сторону, конвульсивно подёргиваясь, подрагивая и вздыхая. Того и гляди, казалось, начнётся у него агония. Ободранное сиденье тряслось под задом, как вибромассажёр — дребезжало, размягчало, убаюкивало. Тело за полтора часа езды одеревенело и с радостью предалось бы дремотной расслабленности, но Чадов бодрился, потому что те двое не внушали доверия. А больше в салоне никого не было.
Правый, словно почуяв на себе скольжение чадовской мысли, обернулся к нему, уставился нехорошим прокислым взглядом. Следом за ним повернулся и левый. С минуту они пристально и холодно разглядывали его, потом правый отрыгнул и отвернулся, что вышло у него совершенно одним движением — отрыжка, как отворот, а отворот — как отрыжка. В ту же минуту убрал взгляд и левый. Чадов пошевелил пальцами на ногах — осторожно, стараясь не издать случайно ни звука, ни хруста малейшей косточки, чтобы лишний раз не привлечь к себе внимание двух этих дегенератов.