Смотри, какой закат!
Шрифт:
Трое несли на плечах ящик, похожий на гроб. Впрочем, это и был гроб. Странно. А что ж тут странного? За ними – еще трое. И старуха, которую вели под руки двое парней. Старуха молча всхлипывала.
Похороны не менее интересны, чем свадьба. Нет, пожар еще интереснее. Всегда и всем очень приятно смотреть, как горит чужой дом. Слаще зрелища не бывает. Нет ничего слаще чужого горя. Разве не так? А особенно сладко видеть, как умирает женщина, которая предпочла тебя другому, которая – гадина! – тебя не любит… Да как она смела?! Меня – такого хорошего, такого умного, такого талантливого, такого красивого – меня должны любить все женщины мира!
Постыдился бы – ну хотя бы при виде чужой смерти… ну, что ты плетешь?! А что – смерть? Надо бояться не смерти, а
И он вспомнил, как впервые оказался в институтской анатомке. На стенах – схемы и рисунки, на полках – органы в банках, черепа, кости, слепки мозга. Раз-два, взяли, скомандовал Михаил Ильич. Подняли тяжелую железную крышку – и с трудом, втроем, вытащили из ящика мокрый труп. Резко запахло формалином. Немного подышу ртом, а уж потом и носом. А потом и совсем привыкну. На руке трупа – наколка: "Что нас губит" и рисунок – женщина, бутылка, нож. Сермяжная правда. За негуманное отношение к трупу, сказал Михаил Ильич, буду гнать с занятий. Ну, что вы, сказал Арсенька, мы же не дети. Будто дети любят развлекаться с трупами. Что? Я вам расскажу о медиальных мышцах бедра, говорит Михаил Ильич. Режет кожу. Раз-раз-раз. Скальпель и пинцет. Учитесь препарировать, говорит Михаил Ильич. А я гляжу на ноги трупа. "Они устали" – наколка на ноге. И на руки трупа смотрю. Рядом с большим пальцем левой руки – наколка "Света". Вот что, Света, говорил он. Знаешь что, Света, снова говорил он. Она знала и хотела услышать. Как-нибудь скажу, думал он, обнимая ее горячие плечи. Рукой. Которую режет гуманный анатом Михаил Ильич. Рукой. Рука эта не была тогда такая желтая. Нормальная была рука. Живая, сухая, горячая. Света обняла его тоже, обхватила и поцеловала в губы – крепко-крепко. Потом, после. Действие этой мышцы заключается в приведении и вращении бедра наружу, говорит Михаил Ильич. Или все вовсе и не так было. В смерти моей никого не вините, читала мать. Упала, забилась в рыданиях. Зачем он это сделал. Зачем. Зачем. Спроси, попробуй. Докричись. Ничего нельзя сделать, сказал врач. Очень сочувствую вашему горю. И ушел. Очень сочувствую вашему горю, много раз разным людям повторял он. Он устал повторять эту фразу: я очень сочувствую вашему горю. Он перестал сочувствовать чужому горю. Ему надоело. Мать металась в постели. Сын ушел и оставил красные следы. Только красные следы на полу он оставил. Сыночек. Сыночек. Деточка. А Света сказала ей, матери, что он был пьян, когда ее обидел. Он думал, что я разлюбила его. Он был пьян, вы понимаете? Я бы и сама. Но я обиделась, что он пьяный и грубый. А ведь я его так любила, сказала девушка по имени Света. Ты-то будешь жить. И без него будешь жить, сказала мать. Девушка Света шла по улице и плакала. Так сладко – первое настоящее горе. Сладкие, горькие, соленые, сладкие, сладкие слезы. Сыночек, думала мать. И нет слез. Эта мышца прикрепляется к медиальной части бедра и к нижней части седалищной кости, говорит Михаил Ильич. А может, все вовсе и не так было. Заболел и умер. Или – подкололи на улице, такие же бравые пацаны. Очень даже запросто. И все равно же ведь – "Света" – наколка на желтой руке.
Береза. Береза. Береза. Белая на фоне синего неба. Красота!
Белая на синем. Мимо.
"Света" – наколка на руке. Не обязательно, чтобы наколка. У каждого кто-то есть. И каждый умирает раньше него или нее. Они жили долго и умерли в один день. Что? Так не бывает. Если только они вместе не утопились, или не погибли в автомобильной или авиационной катастрофе.
Так не бывает никогда.
А как бывает?
Я же еще ничего не знаю. Совсем ничего. Всё – вычитано, выдумано.
Но каждый хоть раз говорит кому-то: люблю тебя.
Амир сказал Тасе: люблю тебя.
И Тася сказала Амиру: люблю тебя.
И миллионы, сотни миллионов людей изо дня в день, из года в год повторяют одно и то же, одно и то же, одно и то же: люблю тебя… люблю тебя… люблю тебя… Как же им не надоест?! Ты моя нежная, ненаглядная, сладкая, единственная, самая лучшая. И сколько таких – самых лучших?! Как же они не понимают,
Он упал на траву. Долго лежал. Потом встал и, пошатываясь, побрел дальше. Белые стволы берез, зеленая трава, синее небо.
Я, Борис, иду по березовой роще. Куда? Зачем?
Я, я, я.
Я спутал все.
Я себя с кем-то спутал. Я тебя с кем-то спутал. Нет, ты не при чем. Я ослеп от твоих карих глаз. Я спятил. Не кружи мне голову. Прошу тебя. Ведь нет же, нет никакой любви! Есть лишь похоть, секс, дурная привычка, инстинкт продолжения рода. Так оставь же меня в покое!
Береза. И еще береза.
Эй, курица, чего ты крутишься под ногами? А ну, беги на птицеферму. А то вот я вот сейчас вот возьму вот эту вот палку – слышишь, ты? тварь пернатая! – и как шарахну тебя по спине! По твоей куриной башке. Так и сделаю, стукну, прибью, пришибу, хоть ты и белая – ходячий символ мира… А ведь ты – злая, курица, уж я-то знаю… Когда твоя подруга поранила лапу, – помнишь? – она захромала и вообще расхворалась чего-то, – а ты, вместе с другими курицами, бросилась на нее – и заклевала насмерть, и сожрала свою заветную подружку. Что? Разве не так? Очень даже просто. Без каких-либо угрызений совести. Я знаю. Я сам это видел, своими глазами. Кстати, раньше я такого не знал… ну, я же – городской мальчик, воспитанный на сказках и на идеалах гуманизма… откуда мне знать про ваши куриные свирепые нравы! А сейчас я тебя убью, белая курица. Это будет такой символ, что ли. Ну, будто бы ты, курица – моя судьба. Если я тебя убью – значит, стану хозяином своей судьбы и сбудется мое счастье. Слышишь, птица? Она и не догадывается, что я намерен ее прикончить. Ничего, сейчас догадается.
Схватил палку. Погнался за курицей.
Кинул. Мимо. Кинул. Попал. Перебил крыло.
Замахнулся еще, чтобы добить. Убить.
Зачем все это?
И отбросил палку в сторону.
Не от жалости. Потому, что струсил.
Не смог ударить по теплому, по мягкому, по живому.
По глазам. По глазам.
Живи, тварь. Тебя скоро сожрут. Не люди, так твои же подружки.
Заклюют, когда увидят твое перебитое крыло. Не помилуют!
А я – не могу. И этого – не могу.
И бил, и не добил. Не могу-у.
Ах ты, курочка-ряба. Смешно.
Она, изволите видеть, умирает, ей горько, ей больно, она отчаянно смотрит в рваное синее небо. А мне плевать.
Я разлюбил вас, люди.
И себя я тоже, наверное, разлюбил.
…Ну и что, пикадор? Тебе стало легче? Высказался? Справил большую душевную нужду? Теперь стишок напиши – и совсем полегчает. Ведь творчество – это дефекация души, разве не так?
Лень, дождь, скука.
Какая уж тут работа. Второй день отлеживались на нарах. Кто-то играл в карты. Борис читал журнал "Юность" с новым романом Аксенова. Женька драил свои армейские значки. Амир что-то строчил в дневнике. Мишка Зак сладко спал.
– У меня вопрос, – приподнялся с нар Арсенька. – Когда мы сможем получить свои кровные, заработанные тяжким трудом деньги? Подчеркиваю – политые нашей кровью и нашим потом. Ась?
– Ты к кому обращаешься? – поглядел на него Женька-Комиссар.
– К тебе в первую очередь. Ну а ты должен обратиться с подобным вопросом к управу. Прошло более двух недель, как мы честно трудимся на колхозных полях…
– Это ты-то трудишься? – хмыкнул Женька. – Посмотрим, сколько ты получишь за свой геройский труд…
– Уж это, товарищ, не твоя забота.
Женька встал, неторопливо вышел. Вскоре вернулся.
– А у тебя нюх на деньги, – сказал он Арсеньке. – Сегодня как раз получка. Пошли, братва!
Все радостно повскакали с нар. Ринулись в контору.
Там толпились рабочие совхоза, воздух был пропитан махорочным дымом и махровым матом. Матерились все – и мужики, и женщины, и кассир, и сам управляющий. Матерились беззлобно, по привычке, даже как бы с оттенком радости – ведь получка же – это маленький праздник.