Смотрящий вниз
Шрифт:
– Вашу мать! Короленко в тюрьме карандашом в кармане роман написал!
Чем поверг баловней музы в совершенную оторопь. А я тут же представил себе узника совести, расхаживающего по камере и пишущего в кармане «Детей подземелья» под неусыпным оком злобного надзирателя.
Но суть не в этом. Вспомнил я это вот почему. В центре всеобщего внимания весь вечер находился замечательно красивый пожилой поэт, стихов своих не читавший. Взамен поэт рассказывал потешные истории из жизни других поэтов. Говорил он звучно и низко, словно сконструированная в России контрабасовая труба геликон, и оставался
На форуме Раздоров произнес речь, достойную самых высоких образцов ораторского жанра. Искусство эпатировать слушателей он отточил до совершенства. Пройдясь, будто каток, по своим политическим оппонентам, Раздоров наехал на Мавзолей и потребовал от собравшихся «немедля зарыть мумию на глубине пять тысяч метров, дабы запах ее не будоражил ноздри большевистских недобитков». Буквально оторопь берет, каким образом столь разные люди, как Раздоров и Проявитель, свободно объединяются в похоронную команду!
– Вчера я удовлетворил свою жену трижды! – громогласно и напористо вещал с трибуны докладчик. – Трижды удовлетворил! Покажите мне в зале человека, который последний раз трижды удовлетворил свою жену! Нету?! A-а! Вот видите?! Нету! Теперь скажите мне, что значит, когда низы больше не хотят, а верхи не могут?!
В партере и на галерке раздались дружные аплодисменты, свист и одобрительные возгласы. Раздоров поднял руку, как триумфатор.
– Когда низы больше не хотят, а верхи не могут, – выкрикнул он, перекрывая смех и ропот, – это значит, что все удовлетворены! То есть! Что я этим хочу сказать?! Хочу сказать, что работу нашего правительства следует признать удовлетворительной!
Закончив свое пламенное выступление таким парадоксальным выводом, Раздоров под овации спустился в зал.
– Ну все! – Я легонько подтолкнул Европу к выходу в фойе. – Ничего лучше ты здесь не почерпнешь!
– Странные дела! – Европа рухнула на кожаный диван под вечнозеленой пальмой и обменяла в сумке блокнот на пачку «Мальборо». – Маринка в миноре и соплях, тебя нет! Я, кстати, звонила тебе раз сто по ее просьбе! «Угаров по этому адресу больше не проживает! А вы не позируете мастерам фламандской школы?» Урод какой-то!
Молодчина Кутилин с небольшими отклонениями исполнял мои собственные инструкции.
– Дурдом, короче! – Она щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. – Маринка теперь на Красной Пахре под охраной! Отец велел с нее глаз не спускать. Говорит, что Иван… Это мой дядя. Да ты его видел в казино!.. Иван, говорит, сообщил незадолго до смерти, что за ней какой-то маньяк охотится! А что?! Нормальная вещь! В городе и не такое блядство происходит! В общем, ты ей не защитник. Пусть пока у нас поживет, верно?
– Пусть, – согласился я. – Только передай ей, что я жив-здоров и что я ее… Просто передай, что я жив.
Двери из зала распахнулись, и народ повалил в фойе. Торжественная часть форума благополучно подошла к концу.
– Голоден? – поинтересовалась Европа.
– А ты что – угощаешь? – усмехнулся я.
– Сейчас банкет будет! –
– Ого! – удивился я. – Да ты влиятельная дама!
– Просто свои ребята на воротах стоят, – пояснила Европа. – На отца раньше работали, да он их попер за пьянство. Теперь вот на правительство горбатят.
– Ну-ну! – Я встал с дивана.
Отделившись от группы сановников, к нам направлялся мужчина с фотоснимка, сделанного Проявителем у кладбищенской ограды. По всему выходило, что это муж Европы, Пал Палыч Рогожин собственной персоной.
– Благоверный! – вслух подтвердила мою догадку Европа.
– Не можешь в приличном обществе находиться? – Рогожин откровенно посмотрел на меня.
– А ты свое общество с приличным не путай! – парировала Европа.
Предоставив мужу переваривать сию эскападу, она взяла меня под руку и повела в банкетный зал.
Судя по этой мимолетной перепалке, отношения в чете Рогожиных оставляли желать всего наилучшего.
Как Европа и обещала, со стражниками проблем не возникло. Стражники пропустили нас без возражений, за что и были награждены очаровательной улыбкой моего поводыря.
Цвет буржуазного общества, обсуждая результаты форума, уже степенно вкушал фуршетные яства за исполинским столом в виде буквы «П». Мы с Европой пристроились в самом его окончании, и тут я узрел Аркадия Петровича. Того самого господина с волевым подбородком и слегка вытянутым лицом, что поддерживал еще на одном погребальном фотоснимке седую красивую женщину. Маевский, прямой и гладкий, словно колонна Большого театра, возвышался по другую сторону стола в окружении равных и подпевал.
– Хочешь, представлю? – перехватив мой взгляд, предложила Европа.
– Уи! – почему-то по-французски ответил я.– Познакомься, папа, – сказала Европа, подведя меня к Маевскому. – Это мой кавалер.
– Александр Иваныч! – Я клюнул подбородком, как воспитанник пажеского корпуса, наблюдая за миллионером.
Аркадий Петрович скользнул по мне равнодушным взглядом и, отделавшись небрежным кивком, отвернулся к собеседникам. Права оказалась юная Европа. Дела были «странными». Чудными, я бы сказал. Притворяться можно по-разному, но притворяться так было не по силам даже Тартюфу. Нет, Аркадий Петрович не притворялся. Он меня не знал. Человек, так настойчиво искавший моей смерти, понятия не имел о том, как я выгляжу. Я был для него пустым местом.
– Ты чем так озадачен?! – Европа дернула меня за рукав.
– Вестимо, судьбами страны, – продолжая наблюдать за Аркадием Петровичем, я рассеянно приступил к трапезе.
В литературе часто встречается следующая зарисовка влиятельной персоны: «вся фигура его излучала уверенность». Фигура Маевского ничего подобного не излучала. И вообще ничего не излучала. Скорее, она все поглощала, от закусок и напитков до рассыпаемых вокруг суждений, смысл которых тонул в шуме застолья. Так, наверное, Аркадий Петрович поглощал и всех своих конкурентов со всем их движимым и недвижимым имуществом. Его черные матовые зрачки, казалось, засасывали пространство. Казалось, в этих водоворотах исчезало все, что смело к ним приблизиться.