Смута
Шрифт:
– Это все ужасно, – пробормотал Вор, – но я в седле не усижу. Я и теперь, пожалуй, лягу… Вы, князь, встретьте ее и сопроводите в наш шатер.
– Ишь чего захотели – в шатер! Встречу ваших величеств войско должно видеть! – Бешенство звенело в голосе Рожинского.
Гадливо озираясь, он почти бегом покинул царский шатер.
– Одеваться! – приказал Вор и, пока его одевали, непристойно сквернословил.
Уже в шляпе, при сабле, он, опираясь на плечо Рукина, вышел из шатра и вдруг замахал руками, спасая глаза от солнца, и, растолкав
– Королева моя! – взывал он истошно. – Я отлежусь и поеду к тебе! Полечу! Поползу! Марина! Марина!
Рукин так и не смог понять, ради кого и зачем разыгрывал Вор очередную комедию, но он поймал себя на том, что его снова разбирают сомнения. Знал, что Вор это Вор, и сомневался…
Утром 31 августа отряд Яна Сапеги встал лагерем за версту от Тушина. На последнем переходе сандомирский воевода не покидал кареты дочери. Ночью Марина Юрьевна плакала, а проснувшись, разорвала в клочья ночную рубашку.
– Марина, – умолял пан Юрий, – тебе надо перетерпеть несколько минут всего. Вообрази, что ты отсутствуешь. Марина Юрьевна зло смотрела в одну точку.
– Я устала от уговоров вашей милости. Я знаю, что надо делать, но боюсь, это выше моих сил. Я буду кричать. Я буду кричать, я буду колотить ногами и руками.
– Дочь моя! Если бы крики и вопли твои, слезы твои хрустальные могли вернуть Дмитрия Иоанновича… О Боже! Они только и могут, что ввергнуть вашего отца и вас в нищету.
– Я буду кричать! Я раздеру ногтями его поганое лицо.
– Но почему поганое? Вы его не видели ни разу.
– Он – вор! Он – вор!
– Да, он обманщик. Но без него вы только грустная вдова, женщина без будущего! С ним – вы царица.
– Господи! Что за отца ты дал мне?! Господи! Осталась ли на земле хоть единая росинка совести?
Карета остановилась. Марине Юрьевне и пану воеводе подвели оседланных лошадей.
Мнишек смотрел на дочь, и старческие глаза его, полные слез, умоляли. Прошептал, подсаживая в седло:
– Не погуби!
Марина Юрьевна ничего не ответила и ничего не решила… Ударила хлыстом по крупу лошади, поскакала. Отец тотчас догнал ее, вглядываясь во всадника, выехавшего к ним навстречу из кавалькады рыцарей.
– Это князь Рожинский! – Облегчение и озабоченность отразились на лице Юрия Мнишка. – Где же государь? Князь Рожинский приветствовал Марину Юрьевну краткой речью и сообщил о недомогании Дмитрия Иоанновича.
Легкие пушки Сапеги в честь «великой государевой радости» троекратно тявкнули, пороховые облака улетели к Москве. На том встреча и закончилась. Все принялись за дела житейские: рыть землянки, ставить шатры, насыпать оборонительный вал. К Мнишкам приехал из тушинского лагеря Павел Тарло, двоюродный брат Марины Юрьевны. Сообщил, что государь ради родства и великой радости подарил ему двадцать тысяч злотых. Не пообещал, а подарил!
– Не плата ли это за
– Если плата, то не скупая. Государь никому еще ни злотого ни за какие услуги не заплатил.
Марина Юрьевна задрожала от неистового, нутряного гнева.
– Пан Павел, если в Тушине польская честь в продаже, то, должно быть, здесь и Богом торгуют!
– Богом не торгуют, – с нарочитой простотой ответил Тарло. – Для государя всякий Бог в строку: Магомет, Иегова, Христос.
– Вы многое постигли, пан Тарло, у своих новых владык. Но если в вас осталась хоть капля родственного тепла, если вы – рыцарь, скажите мне не отводя глаз: это Он?
Тарло покосился на князя Масальского и ответил, расплываясь в улыбке:
– Я узнал государя.
– Но что тогда с ним? Почему он не пожелал меня видеть? – Государь приболел. Ему не хотелось огорчить ваше величество своим нездоровьем.
– Князь Василий! – Марина Юрьевна подошла к Масальскому и взяла его за руку. – Вы были другом государя. Отвечайте, это – Он?
– Ваше царское величество, узнав о спасении Дмитрия Иоанновича, я тотчас вступил в его службу, но я еще не видел государя.
– Вы – русский человек, князь. Вам нет корысти обманывать меня. Поезжайте в Тушино. Я хочу знать правду.
– Государыня, клянусь: что увижу, то и передам вашему величеству.
Верста туда, верста – обратно. За час на хорошем коне четыре раза можно бы обернуться. Но князь Масальский не являлся.
Марина Юрьевна вознегодовала, и тут к ней тихо пришел брат Станислав.
– Не сердись на меня за неутешительное известие, ваше величество.
– Величество! Величество! Говори, ради бога! Самое дурное, непотребное! Только лжи не надо. Перекормлена враньем.
– Князь Масальский бежал в Москву.
– Он был у государя? – быстро спросила Марина Юрьевна.
– Был.
Марина Юрьевна сложила руки у груди, и лицо у нее стало маленькое, и ничего на нем не осталось, кроме глаз. Как в отрочестве, когда матушка лишала ее за упрямство бала, верховой прогулки или просто сладкого.
Поздно вечером из Тушина приехал пан Меховецкий – проводить пана воеводу и ближайших родственников царицы на ужин для своих.
Стол Лжедмитрия был поставлен отдельно на помосте. Тридцать свечей гнали все тени и полутени с лица его величества.
В голубой шелковой ферязи со сверкающими голубыми запонами, в голубых перстнях на всех пальцах, он сидел как бы в глубокой задумчивости, не отвечая на приветствия гостей.
Пан Мнишек, собиравшийся произнести речь, вспыхнул было, но Меховецкий усадил его за стол у помоста, напротив государя, и сел с ним рядом. Рукин и другие ближние люди государя провели на их места Константина Вишневецкого, Олесницкого, Тарло, братьев Юрия Мнишка, их сыновей. Сын Мнишка, брат царицы Станислав, получил место слева от Меховецкого.