Смута
Шрифт:
Все уже сидели, но молчание не прерывалось. Лжедмитрий позволял рассмотреть себя подробнейше и как можно пристальнее.
Пану воеводе показалось – не кукла ли это? Но государь движением пальцев прогнал муху с края своего кубка и улыбнулся.
– Родственников ли я вижу перед собой?! – спросил он негромко, но внятно.
Все взоры устремились на пана Юрия.
– Здоровья государю императору! – Мнишек осушил кубок. – Виват!
Он очень гордился потом своим «тонким» ходом. И от вопроса напрямую ушел, и ни одного мостика ненароком не сжег. Признать государем того,
В великой досаде воротился воевода в лагерь Сапеги.
Марина Юрьевна молилась со своими иезуитами. Их оставили с глазу на глаз.
– Пока это Вор, – сказал пан Юрий, пронзая дочь честным взором.
– Пока?
– Он станет родным, когда выплатит мне триста тысяч и обеспечит будущее нашего рода признанием за нами Северского княжества.
– А в моем узнавании уж никто, видимо, не нуждается? – спросила отца Марина Юрьевна, глаза у нее заледенели. – Знайте, отец. Ради спокойствия моей совести я отвергну любой сговор.
– Но что вы желаете взамен?! – рассвирепел пан воевода.
– Царства! Я – помазанница. И мне на моем царстве ни лжец, ни лжецы не надобны.
– Господи! Какое непозволительное прямодушие! Но знайте, ваше величество, воинство, пришедшее под стены Москвы, не позволит одурачить себя!
Марина Юрьевна рассмеялась удивительно весело и легко.
– О Дева Мария! Люди вокруг меня и во всем этом царстве изолгались до такой степени, что солнце называют луной, а луну солнцем. При них нельзя именовать день днем, а ночь ночью. Господи! Дева Мария! Пробуди меня скорее. Мой сон страшен! Я боюсь, что мне уж не дано проснуться!
Следующие два дня были тяжелыми для всех. Марина Юрьевна никого не допускала до себя. Но и Лжедмитрий затаился. В войсках пошли разговоры: «Не сторгуются никак. Пан Мнишек полцарства просит».
Вдруг новость как молния. Из Москвы перебежало сразу пятеро бояр. Измена Масальского не навредила Вору. Вор тотчас и выздоровел. Пригласил московских людей пред свои царские очи. То были князь Алексей Юрьевич Сицкий, князь Михаил Матвеевич Бутурлин, два брата, два князя Засекины Иван да Федор Васильевичи и князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский.
– Государь, – сказал за всех князь Сицкий, – к тебе скоро вся Москва на поклон придет. Мы как узнали, что государыня к тебе пришла, так и не стали больше медлить. От Шуйского одни убытки да несчастья. Прими нас, сирых, на свою царскую службу. Хотим видеть твои пресветлые очи, служить, куда ни пошлешь.
– Служба будет, – обрадовал князей государь. – А пока выбирайте себе место, ройте землянки – скоро дожди пойдут… Я бы мог одолеть московские стены силой – не хочу людей губить, не хочу устроить пепелища из моего ненаглядного стольного града.
И, отпуская от себя князей, спросил ненароком:
– Как там Вшивый базар? Волосья с него убрали?
– Нет, государь! Не убрали! – ответил Черкасский.
– А ведь я приказывал убрать.
Проводив русских, Вор стал приготовляться к обеду,
– Дружба с Сапегой, – говорил он, стоя за спиной государя и вдалбливая в темечко самое нужное и важное, – избавит ваше величество от опеки проклятого грубияна Рожинского.
– Я слышал, Сапега такой же самодур, как и наш гетман. – Так ведь и нет надобности менять одного на другого. Надо обоих держать возле себя и уничтожать их властность их же противостоянием. Вы понимаете, государь? Их властность их же противостоянием.
– Они не курицы, чтобы собирать зерна за петухом.
– Было бы хуже, если бы их претензии были малы или посредственны. Они, имея по две-три тысячи солдат, желают приобрести для себя десятки городов и многие тысячи бесплатных работников… Упаси вас господи избрать одного из них! Пусть они служат делу вашего величества, пока русская сила не перетечет на вашу сторону. Тогда и Рожинский и Сапега станут так малы, что о них можно будет… забыть.
С Сапегой государь обедал за одним столом.
– Я представлял вас человеком с сединами! – удивился государь молодости усвятского воеводы.
– Мне тридцать два года, – назвал свой возраст Сапега. – Но я столько воевал, что мне все шестьдесят.
– А сколько тогда мне лет? Меня дважды убивали… Я на долгие годы исчезал из жизни. – Государь вдруг рассмеялся. – Предлагаю вашей милости быть мне ровесником! – Наше время от Бога! И слава и бесславие!
– Да пропади он пропадом, такой Бог, когда к ребенку подсылают то с ядом, то с ножом! – Безобразное лицо государя вспыхнуло, и он даже красив стал. – Васька Шуйский сколько раз крест целовал и Богом клялся, и всякий раз истое слово его было вперекор прежней клятве. Богу, ваша милость, не до нас. Зачем ему в нашем дерьме копаться!
Глаза государя словно подернулись мутной пленкой, красные мясистые губы развалились, показывая острые рыбьи зубы и кривые клыки.
– Вот я встану сейчас и скажу Богу. – И встал, и, поводя головой по-змеиному, крикнул: – А пошел ты, Бог, вон из моего шатра!
Сапега побелел от изумления, а государь плюхнулся за стол, заходясь в смехе.
– Что же это Господь не прибил меня как муху? Или ему кощунство тоже по нраву, как и молитвы праведников? Вошли слуги с подносами и кубками, и государь, махнув рукою, приглашая гостя к трапезе, ухватил зажаренное чуть не до углей утиное крыло, захрустел перепаленными косточками не хуже собаки.
Вся еда была грубой, приготовленной скоро, без приправ, да и подана, кажется, самими поварами. На приборах не отмывшийся жир, тарели не начищены и даже скатерть в пятнах и подтеках.
– В Москве! В Москве! – сердито буркнул государь.
– Что в Москве? – не понял Сапега.
– В Москве будем кушать на золоте, под шафраном!
«Он мысли читает?» – насторожился Сапега.
– Невелика хитрость – мысли читать! – нелюбезно ворчал государь. – Невелики мысли.
– Мои мысли об одном, ваше величество, – поскорее вступить в Москву. Утром я атаковал неприятеля у Данилова монастыря. Москали стояли некрепко, отошли.