Смута

Бахревский Владислав Анатольевич

Марине Юрьевне подвели коня, отец и брат подняли ее, посадили в женское седло, и она, тотчас окруженная свитой, подъехала к войску.

В небо взмыли знамена, рассыпали звоны литавры, зарокотали барабаны, пушки пальнули, и весь этот праздник двинулся к лагерю Вора.

Войско Рожинского стояло толпой, и только вожди на конях, окружая государя.

Было условлено, где государыне спешиться, сколько шагов пройти, сколько пройти Вору, даже поцелуи были предусмотрены: в обе руки, в лоб, в щечки, но сначала – крестное знамение.

Вор был слишком умен,

чтобы подчиниться этикету, придуманному отцами иезуитами. Когда Марина Юрьевна ехала уже вдоль табора, государь заломил шапку и дал коню шпоры. Конь вскрикнул от боли, полетел стрелой, шапку сорвало. И вот уже черный конь встал как вкопанный перед белым конем царицы. Долгий любящий взгляд супруге, из глаз Марины Юрьевны слезы фонтанчиком.

– Господи! – простонал государь.

– Дева Мария! – взлетел голосок государыни.

Вор тронул повод. Встал конь о конь. И вдруг наклонился и, шикнув в полрта: «Освободите ноги из стремени!» – поднял Марину Юрьевну, пересадил в свое седло, поцеловал в глаза. Золотые волосы красавицы рассыпались, пролились рекой, и войско задохнулось от нежности.

Конь двигался как во сне, и все это было сон и сказка: царь, царица, околдованное царство. У царского шатра конь стал. Государь сошел на землю, снял Марину Юрьевну, и они парили перед войском в своем необъятном счастье, рука об руку, не отрывая глаз друг от друга, и войско все не дышало, пока Он и Она не скрылись в шатре.

В воздух полетели шапки, земля дрогнула от залпа пушек. Начался самодеятельный всеобщий пир на весь мир.

Но в шатре было холодно и безлюдно.

– Вы – неподражаемы, ваше величество, – сказал Вор. – Я-то ваше величество, – ответила Марина Юрьевна, собирая и закалывая волосы.

– Позвольте провести вас в нашу спальню.

Марина Юрьевна вытянула из-за корсета договор.

– Ах, это! – Вор улыбнулся. – Но сюда сейчас придут. Мы должны переждать в спальне некоторое время.

Марина Юрьевна молча, не замечая поданной руки, прошла за внутренний полог шатра. Роскошная постель ожидала влюбленных. Вор сел на ложе, кулаком смял подушки и растормошил простыни.

Марина Юрьевна опустилась на стул, глядя на зажженные свечи.

– Я не подам повода усомниться в нашей нежности. Одно только условие – не прикасайтесь ко мне на людях, и особенно за столом. Я боюсь, что потеряю власть над собой и ударю вас.

– Это после того, как я прилюдно держал вас в моих объятиях?!

– Я вас предупредила. – Марина Юрьевна погасила одну свечу, взяла ее, вдыхая струйку дыма.

Он посмотрел на красавицу без удивления, не задавая вопросов.

– Я люблю этот запах, – сказала Марина Юрьевна, но он не слушал ее, был занят шпорой, которая, видимо, давила ногу.

Марина Юрьевна поджала губы: это она могла не замечать, но когда не замечали ее…

Она погасила все остальные свечи, чтобы помешать ему.

– Это правильно, – сказал он, откидываясь на подушки. – Перед тем, как приняться за мужа, жена гасит свет.

41

Переговоры князя Романа Рожинского,

князей Вишневецких, Адама и Константина, Юрия Мнишка с посланцами Шуйского Голицыным, Бутурлиным, Прозоровским не продлились и одного часа.

– У нашего государя с королем Сигизмундом братский договор о мире. Отчего вы не исполняете договора? В договоре сказано, что поляки должны оставить Вора, – спросил Голицын.

– Разговоры эти пустые, – ответил князь Рожинский. – Мы пришли служить истинному царю Дмитрию Иоанновичу и царице Марине Юрьевне. Это вы служите узурпатору. Вам надо опомниться и ударить челом монарху, поставленному государем Небесами.

– Мы знаем, каков этот монарх! – вспылил Бутурлин. – Вы сами смеетесь над Вором и служите ему ради разбоя.

– Моя дочь, известная гордостью своей, признала Дмитрия Иоанновича, – с негодованием отверг речи Бутурлина седовласый Юрий Мнишек. – Тотчас возьмите назад ваши неосторожные слова, сказанные во гневе, или уезжайте прочь, и будем разговаривать на саблях.

– Покажите нам вашего царька! – не мог сдержаться Бутурлин. – Если это царь Дмитрий, мы ему поклонимся.

– Государь – не зверь, чтоб его показывать. Открывайте ворота, и пусть вся Москва убедится, что правда – это правда, – солидно рассудил степенный Адам Вишневецкий, глядя на послов умными глазами.

– Как только языки у людей поворачиваются! – Прозоровский вскочил на ноги и тотчас сел.

Но поднялся Голицын.

– Бог запечатает лживые уста! – сказал он и, поклонясь комиссарам, пошел вон из шатра.

– Не надо было и затевать этого съезда! – сказал Мнишек, возмущенно пожимая плечами. – Невежественные, грубые люди. У Шуйского не осталось слуг, умеющих блюсти честь и держать речи.

– Пока мы проводим время в пустословии, – мрачно сказал Рожинский, – Сапега у государя с безумным своим планом напасть всем войском на Москву.

– В чем же безумство его милости? – удивился Мнишек. – Да в том, что у нас только две тысячи пехоты! Многие тысячи наши – это казаки. Сидеть за земляными валами они умеют, но много ли они крепостей взяли? – Рожинский мрачно посмотрел на комиссаров посольства. – Прошу вас, ясновельможные паны, внушить государю мысль: нам не видать победы, если у войска объявится несколько командиров. Один посредственный региментарий принесет больше пользы, нежели десять блистательных полководцев. Войску нужно множество рук и ног, но только одна голова.

О переговорах комиссары должны были отчитаться перед государем и Думой. Дума собралась в тот же день, и князь Рожинский уложил свой доклад в двух фразах:

– Узурпатор царской короны Шуйский не желает более видеть нас стоящими перед вратами Москвы. Мы, поляки и русские, тоже не желаем стоять перед Москвою, но желаем быть в Москве, свободной от Шуйского. – Сказал и сел.

– Браво, князь! – тотчас поднялся Ян Сапега. – Тогда идемте все разом и возьмем Москву. Если кто-то сомневается в успехе, а побеждать сомневаясь невозможно, то я готов встать впереди войска и повести его на приступ московских стен.