Смута
Шрифт:
– Это же сокровищница! – воскликнула Марина Юрьевна.
– О нет, ваше величество, – возразил Варух. – Это всего лишь лавка. Выберите то, что обрадует сердце. Впрочем, я и по глазам вашего величества прочитал: браслет с каплями изумрудов доставил вашему величеству истинную радость.
– Да, эта работа изумительная, – согласилась Марина Юрьевна. – Камни излучают безупречный свет, но… Я получила от моего супруга столько подобного, мне целого года не хватило бы, чтобы всем налюбоваться… Судьба дала, и судьба взяла. Теперь меня если
– Вы – императрица. К этому великому титулу одинаково приложимы и роскошь и простота, – поклонился Варух и поднес государыне браслет на бархатной подушечке. – Это подарок, ваше величество.
– Не очень ли вы торопитесь, поднося такую дорогую вещь? – спросила Марина Юрьевна, темнея взором. – Пока что мои владения в этой стране умещаются под покровом солдатского шатра.
– Все в руках Божьих, – согласился Варух.
Марина Юрьевна взглядом попросила брата принять подношение.
– Это для грабителей… Для себя я хочу купить нефритовое ожерелье.
Она показала на дешевое ожерелье из вытянутых треугольных пластин темно-зеленого нефрита.
– А расплатиться я хочу птицами. По рукам?!
– По рукам! – рассмеялся Варух.
Марина Юрьевна приняла от Павла Тарло мешок с воробьями и раскрыла перед купцом.
– Получайте!
Птицы порхнули с писком на волю, закрутились по шатру, шарахаясь от людей.
– А это вам на память. – Марина Юрьевна положила в ладонь Варуха золотую монету.
– О государыня! – воскликнул Варух. – Сие золото отныне есть реликвия всего нашего рода.
Марина Юрьевна приблизилась к купцу и спросила его почти шепотом:
– Все говорят, что иудеи – трусливое племя. Но как же так? В этом таборе я вижу одних иудеев. Вы приехали в самое жерло войны.
– Государыня, и смелость и трусость у каждого народа свои. Я не беру в руки арбалета и шпаги, ибо я трус. Но я привез сюда все мое состояние. Я очень храбрый человек, ибо могу потерять за единый час то, что собрано годами, но я, однако, рассчитываю удесятерить свое состояние. Тогда я куплю корабли и снова буду рисковать, отправляя их в просторы океанов. Эти корабли, если только возвратятся, привезут мне товары, которые по редкости своей дороже золота. Отправляя надежду, я надеюсь на свое купеческое счастье.
– Скажите, пан Варух, а что означает подарок, который мне поднесли вчера: золотая заморская клетка с русскими чижами?
– Ваше величество, дозвольте и мне спросить – а что означает плата птицами?
– Шалость.
– Золотая клетка и птицы – не шалость, а скромное желание развлечь ваше величество. Иного скрытого смысла в подарке нет.
– Благодарю вас, пан Варух. Вас и ваш смелый табор.
– Большой разбой они почуяли, вот и слетелись, как воронье, – сказал пан Станислав по дороге в лагерь Сапеги.
Ему не нравилось, что царица жалует вниманием иудеев.
А в лагере был переполох.
– Где же ты? Где же ты?! – отирая с лица пот
Марина Юрьевна, не отвечая, прошла в свой шатер, приказала фрейлинам найти серое платье, сняла перстни и серьги. И единственно, чем украсила себя, так только что купленным за стаю воробьев нефритовым ожерельем.
Государь соскочил с коня в десяти шагах от шатра Марины Юрьевны и эти десять шагов пробежал, но сразу за пологом переменил и шаг и взор. Осторожно ступая, робея глазами, не смел приблизиться к сидящей на белом костяном стуле супруге.
Вслед за государем вошел один Юрий Мнишек и стал у порога, чтоб никого не пустить в тайну.
– Я пришел, Марина, – сказал Вор, – потому что надо же было прервать затянувшуюся немоту.
Она подняла на него глаза и отвернулась.
– Непохож?!
– Ах, тише, государь! – умоляюще прошептал старый Мнишек.
– Вы тот самый, иначе какой же вы Дмитрий Иоаннович, – сказала Марина Юрьевна.
– Да, я тот самый. – Он сделал шаг, другой, осмелел, приблизился к Марине Юрьевне, взял ее за руку, поцеловал. – Вы – прекрасны.
Он потянулся, чтобы поцеловать в лицо, но Марина Юрьевна отпрянула, заслонясь руками, и дважды крикнула:
– Прочь! У вас изо рта дурно пахнет!
Отец схватился за голову, подбежал к государю.
– Простите ее, ваше величество!
– Простить? Прощаю. Однако ж за триста тысяч да за четырнадцать городов можно бы, кажется, и по-нежнее себя вести. – Ухмыльнулся.
Марина Юрьевна вскочила, кинулась из шатра, но ее поймал отец.
– Приставьте к ней стражу, пан воевода, – мрачно сказал Вор.
– Я сам буду на часах.
– Ваше дело – завтра же! – доставить мне мою супругу в мой лагерь. – Ударил в ладоши.
В шатер вошел посол Николай Олесницкий.
– Окружите шатер, но так, чтоб не бросалось в глаза, преданными людьми. Здесь, в шатре, тоже чтоб было не менее… да хоть десять человек держите, лишь бы ни единого волоска не уронено было с головки драгоценнейшей моей половины. – И бешеными глазами уставился на Мнишка. – Пан воевода! Если завтра лицо вашей дочери не будет сиять, как солнце, я сделаю все, чтоб ваше было белым, как дрянное русское полотно.
Сел на костяной стульчик Марины Юрьевны, воззрился на Юрия Мнишка.
– Угощайте же меня, угощайте, батюшка! Негоже мне выскакивать как ошпаренному от любезной супруги.
Марина Юрьевна, дрожа в ознобе, набросила на себя толстую, грубую, купленную в Ярославле шаль.
Ей тоже подали кубок. Налили вина. Она отпила глоток, глядя перед собой.
– Я не желаю вам ничего дурного, – сказал Вор. – Мы оба – жертвы необычайного обстоятельства.
Осушил кубок. Прищурив глаз, глядел на капельки изумрудов, ниспадавших с браслета. Браслет лежал на столе.