Снайперы
Шрифт:
По своему опыту скажу, что в нашей группе служили самые разные люди: по возрасту, по темпераменту, т. е. я не могу сказать, что мы все были чем-то похожи. Нет, все разные, люди как люди.
Где вы закончили войну?
День Победы я встретил в госпитале, когда лечился после четвертого ранения. По палатам ходил лично начальник госпиталя, а два врача в белых халатах позади него несли бутыль с выпивкой и нехитрую закуску на подносе. И он нам сказал: «У меня для вас есть прекрасное сообщение – война закончилась!» Конечно, все были счастливы, но больше всего мне запомнилось, что в тот день у нас с пятого этажа выбросился один безногий… И я все думал, как же так, остался жив и сам выбросился…
Какие
Три медали: «За отвагу», «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией».
А как так получилось, что вы прошли фактически всю войну, причем были результативным снайпером, имеете четыре ранения, а у вас так мало наград?
Мало наград, потому что воевал в пехоте, к тому же вначале войны и не награждали почти. Но поверьте, по поводу наград я никогда не переживал.
Расскажите, пожалуйста, поподробнее о ваших ранениях.
Как я уже сказал, всего у меня четыре ранения: два тяжелых и два легких. Правда, когда после войны мне понадобилась справка, то в архиве нашлись подтверждения лишь на три ранения.
Помню, однажды зашли всем полком в лес и тут немцы как насыпали нам… Бомбили просто страшно, у меня вещмешок и пилотку прямо иссекло осколками, до сих пор не понимаю, как жив тогда остался. Потом я три года ногтями выцарапывал из головы землю, а чесалось просто не передать словами…
А в последний раз меня ранило так. Только мы вошли на территорию Германии, меня, кстати, поразило, я просто не верил своим глазам, что там не было никаких разрушений, и такое ощущение, что они вообще не готовились к войне. На танках заехали в какой-то городок и остановились на ночлег. Когда стемнело сели поужинать во дворе какого-то дома, закурили, начали болтать, и вдруг с третьего или четвертого этажа по нам дали хорошую очередь… Меня ранило в левую ногу и мой дружок, к сожалению, не помню, как его звали, затащил в какой-то дом, перевязал и говорит хозяину: «Пока я не вернусь, он полежит у вас. А если не дай бог не найду его, то убью и тебя, и твою жену и дочку, а дом сожгу!» Куда-то ушел, а потом вернулся с опухшим лицом, и принес мне целый котелок меда. И еще положил мне в карман женские шелковые чулки: «В госпитале подаришь медсестре, и она станет ухаживать получше». На этом война для меня и закончилась.
Хотелось бы узнать о вашем отношении к политработникам.
Лично я среди них поганых людей не встречал. Мало того, один из них просто спас меня от крупных неприятностей. Не помню уже, где это случилось, но суть такая. Мы расположились на каком-то вокзале, и я стал чистить свой автомат. Тут проходит младший лейтенант и просит меня: «Почисть заодно и мой!» Но когда я занимался его автоматом, то случайно дал очередь по окнам подъезжавшего эшелона… А я же знаю, что на вокзале люди смотрят в окна, ну все думаю, капут…
Меня сразу вызвали к замполиту. Прихожу, а там одни офицеры, и шум, гам. Но меня спасло еще то, что оказывается, это был не просто эшелон, а госпиталь, и поэтому там все лежали, и только кому-то одному разбившимся стеклом оцарапало щеку. И наш комиссар полка за меня вступился: «На передовой его немцы не добили, так вы его тут хотите добить?!» Спасибо ему, хороший был человек. Седой уже весь, если не ошибаюсь из Саратова. Но один на один он мне потом так сказал: «Поц, что же ты делаешь?!» Так что это благодаря ему меня никак не наказали.
А вы сами в партию, когда вступили?
Я вступил в 1944 году, и не потому, что меня уговаривали, а потому что сам этого захотел. Я всю свою жизнь всегда сам решал, что мне делать, что говорить и с кем дружить.
А как вы относились к особистам?
Я не любил этих людей и для этого были основания. Помню, однажды я попал в группу, которой поручили взорвать мост. Мы пошли, взорвали его, но когда вернулись, выяснилось, что еще одна группа из соседнего то ли полка, то ли дивизии заявила, что взорвала его.
И как нас
«Только гавкни кому-нибудь!» Но через пару дней все выяснилось и нам объявили благодарность.
А вам приходилось слышать про серьезные конфликты между солдатами? Могло, например, такое быть, чтобы в спину друг другу стреляли?
Конечно, на фронте случалось всякое. Люди и ссорились, и ругались, и послать могли друг друга куда подальше, но про серьезные конфликты, тем более с использованием оружия, я ни разу не слышал.
Хотелось бы узнать о бытовых условиях жизни на передовой. Как, например, кормили, одевали? Как часто удавалось помыться?
Что вам сказать, условия на передовой были просто тяжелейшие. И спали, и ели и оправлялись прямо в окопах. А кормили так: если смогут подвезти – покормят, а нет, так не обессудь. Но солдат ведь злой, если два дня не поел… Помню, на Украине как-то трое суток ничего не ели. Но больше голода нас изводила страшная жажда. Так невыносимо хотелось пить, что когда в одном месте мы увидели на земле воду в следах от копыт, то бросились ее пить. Подошли к одному дому, выходит хозяин, спрашиваем его: «Можно водички попить? Мы свои!» – «А мне все равно, кто вы такие, хоть свои, хоть чужие, хоть красные, хоть белые, да хоть зеленые…»
И все вспоминаю, сколько за войну пришлось копать. Ведь каждому солдату на новой позиции нужно было выкопать по десять метров траншеи.
А как часто выдавали фронтовые «сто граммов» и пили ли вы свою норму?
Как часто выдавали, я вам уже не скажу, но я свою норму выпивал. Конечно, снайперу категорически нельзя пить, но эти сто граммов для взрослого мужчины почти не чувствовались.
Ваши родные что-то рассказывали о том, как они прожили три года оккупации?
Конечно, рассказывали, но чего-то особенного в их рассказах я не помню.
Интервью и лит. обработка: Н. Чобану
Иванов Анатолий Спиридонович
Анатолий Спиридонович, расскажите для начала о вашей предвоенной жизни. Где родились, где учились, что запомнилось из того периода?
Родом я из солнечного Узбекистана. Там у меня родители похоронены. Мать, например, в Бухаре лежит. Помнишь, там заваруха когда-то была? Это я ее поднял. Шутка. Я родился там в августе 1925 года в городе Андижане. Отец мой участвовал в Гражданской войне, лишился там ноги, работал железнодорожником, жил во многих городах Средней Азии: Бухаре, Ашхабаде. Я отлично помню свое детство начиная с 1928 года, то есть, с того времени, когда мне исполнилось три года. Если бы нашелся человек, который бы занялся моими воспоминаниями, я бы ему с удовольствием все рассказал, что пережил за 80 лет жизни. Тяжелое очень довоенное время было. Я прекрасно помню, как люди умирали с голоду, как у нас проводилось раскулачивание. Мы, правда, не были колхозниками, но я видел, как люди работали в колхозах с утра до вечера, а получали за это всего 200 грамм хлеба за трудодень. Разве это хорошо было? А были люди, которым за работу вообще ничего не давали. Помню, для того, чтобы купить в магазине два килограмма хлеба, нужно было с вечера занимать очередь. Так много собиралось народу! В 5–6 часов утра магазин открывался и можно было достать хлеба. Но это не всегда удавалось. Кстати, в первые послевоенные годы в наших деревнях было то же самое. В 1947 году, например, когда только-только в СССР отменили карточную систему, вдруг по радио и газетам начали передавать: «Советский Союз отдает голодающей Франции 300 тысяч тонн пшеницы». У нас свои люди с голоду помирали, а мы вместо того, чтобы позаботиться о них, свои богатства Франции отдавали.