Снег на Рождество

Брежнев Александр Петрович

— Почему вы смеетесь? Тут плакать надо… Вот читайте… — и подаю ему телеграмму.

Надев очки, он начал читать. Прочитав телеграмму, он спросил:

— Эту телеграмму Люська отправляла?

— Да, Люська.

— Так она же ведьма…

— Как?

— Так.

И замолк. Он смотрел в потолок, и взгляд его был такой особенный, как будто он что важное вспоминал. Потом вдруг, отвлекшись от своих мыслей, он опять с улыбкой посмотрел на меня.

— Эх, сынок, сынок, — с легкой усмешкой произнес он. — Да ежели хочешь знать… Эта Люська своими телеграммами стольким людям неприятностей принесла, ее вот

за эти самые телеграммы «сосом» прозвали. Вот и я теперь тоже из-за нее стал архимандритом бывшим. Вместо: «Встречайте Антония Белкина» — она в монастырь отстучала: «Встречайте Антония с беременной».

— Да вы что?..

— Да-да! — повернувшись на бок, произнес старичок и, наверное, чтобы вывести меня из оцепенения, с шуткой спросил:

— И что ваш друг на кафедре преподает?

— Он на кафедре философии… курс атеизма читает, — ответил я.

И тут старичок так заржал, что чуть было не слетел с дивана.

— Ну и ведьма… Ну и ведьма…

Лицо его зарумянилось. Видно, прежние силы вновь вернулись к нему. А какой аппетит появился у старичка, если бы вы только знали. Он при мне тарелку каши съел и выпил ковш компота.

— Надо же вы какой, доктор, — хвалили меня старушки.

— Так это не я, — объяснял я им. — Друг у меня есть… Ну вот и он…

А через несколько дней получил я телеграмму. Друг и вся кафедра приглашали меня на свадьбу.

Поздним вечером вызвали «Скорую». Какая-то женщина из пригорода в испуге позвонила: «Скорее… скорее… Умирает соседка…»

Полчаса добирались. Снегом перемело почти все дороги. Но водитель мастерски крутил баранку, и мы ни разу не забуксовали, хотя машину на поворотах так заносило, что порой казалось, что мы вот-вот перевернемся.

Наконец сквозь непроглядную тьму вырисовывается двухэтажное здание. Крайний подъезд освещен. Видно, там уже дожидаются нас.

— Ну, доктор, давай действуй! — проворно остановив машину, кричит шофер и дует на пальцы.

Торопливо поднимаюсь за женщиной, одетой в длинное мужское пальто, на второй этаж.

— Я слышу, за стенкой что-то упало, а потом вдруг девочка как закричит, как закричит… — торопливо рассказывает она на ходу и касается дрожащими пальцами стен. — Дверь чуть-чуть приоткрыла, а она, гляжу, вся белая лежит.

Я тут же узнаю квартиру по доносящемуся из-за двери детскому плачу.

Опередив женщину, первым влетаю в комнату и вижу такую картину: на полу неподвижно лежит молоденькая пухленькая женщина в модном коротеньком сарафане, по ней, плача, ползает девочка. Ей около годика. Она не замечает нас. Сопровождавшая меня женщина берет ее на руки. Вот она в испуге вскинула глазки на нее, а затем, еще сильнее заплакав, вновь потянулась к неподвижному материнскому телу.

Быстро раскрыв медицинскую сумку, я начинаю прослушивать у матери пульс, сердце, давление. Проверяю реакцию зрачков на свет — реакция нормальная. Значит, жива. И тут же, отшатнувшись от нее, я замираю. Оказывается, молодая мать пьяна. Соседка, толком не разобравшись, в чем дело, в испуге вызвала «Скорую». Плачет, и не просто плачет, а простуженно плачет чужой ребенок на ее руках, и, видно, теперь все поняв, всхлипывает и она сама.

Я молча делаю уколы, чтобы снять алкогольную интоксикацию. Намочив полотенце в холодной воде,

обкладываю им ее лоб. Капли падают ей на грудь… Наконец на безжизненном лице появились признаки жизни. Губы вздрогнули.

Ребенок посмотрел на мать… Сухонькая его ручка вдруг напряженно вытянулась, а потом повисла.

— Мама… мама… — шепнула ему женщина и стала старательно гладить по головке.

— Если можно, пусть ребенок побудет пока у вас, — попросил я ее. — Но только утром позвоните мне обязательно. Слышите? Обязательно.

— Хорошо, — проговорила она и вдруг, словно проснувшись, добавила: — Вот спасибо, вот спасибо, а то я было подумала, что она… умерла. — И тихонько, точно задувая невидимую свечку, она с ухмылочкой вздохнула. Ее длинные пальцы на левой руке, обхватившие ребенка, казалось, замерли, а на свободной, правой дрожали и прыгали. Со стороны казалось, они хотели пробежать по клавишам старого рояля, который стоял недалеко от нас, почти рядом в углу.

— Ну как, успели? — настороженно спросил водитель.

— Успели, — ответил я тихо и, усевшись, прикрыл глаза.

— Хорошо — значит, еще одна жизнь спасена, — и, замурлыкав песенку, тихо тронулся.

Я открыл глаза. Ярко освещенное окно на втором этаже, из-за которого доносился детский плач, печально и покорно закачалось, а потом и вовсе исчезло. Твердый, искристый снег блестел под светом фар. И телеграфные столбы, припорошенные снегом, походили на худеньких старушек, закутанных в белые лохмотья.

Я вновь закрыл глаза. Но мне не легчало.

«И неужели после всего этого, — думал я, — она имеет право называться матерью?..»

— Доктор, вас вызывают! — прокричал водитель.

— Спасибо, — прошептал я и взял холодную телефонную трубку.

Да, еще очень часто из-за взрослых страдают дети. Недалеко от нашей «Скорой» жили старик со старушкой. Такие ветхие-ветхие, совершенно седые, они редко улыбались, и часто в их лицах видел я странную грусть. Как врач, я объяснял ее повышенным давлением, которым они страдали. По утрам, когда на «Скорой» вызовов было мало, я заезжал к ним, чтобы измерить давление.

Что меня влекло к ним, что манило? Трудно сказать… Может, маленькая розовощекая девочка, которая постоянно находилась со стариками? Она носила на шее дешевые старухины бусы. Игрушек у нее почти не было, не считая клубочка разноцветных ниток, двух книжек да темного бинокля, на котором золотыми буквами было выгравировано «Санктъ-Петербургъ». Моему приходу она радовалась. Я давал ей конфет, а когда их не было, угощал сладкими витаминами. Порой она подолгу смотрела на меня, сжимая обеими руками фонендоскоп. Она, как и старички, почти не улыбалась, а все молчала и молчала. Иногда, прислонившись к стулу или к столу, погруженная в свои мечты, тихо сосала конфетку. Морщинки на носике и на руках да то и дело вздрагивающая худенькая грудь старили ее. Иногда она смеялась, когда я, вытаращив глаза и зарычав, топтался на одном месте, как медведь. И тогда морщинки на ее лице таяли, настроение ее поднималось, и она становилась удивительно красивой и счастливой. Старички, перебарывая недуг, тоже улыбались. Я ничего не понимал. Все думал и думал, почему девочка все время находится у них. И раз, развеселив ее, я ласково спросил: «Машенька, а ты чья дочка?»