Снег на Рождество
Шрифт:
— Ты хоть анамнез собирал?
— Собирал… — отвечаю я.
— Так запомни… — громче прежнего произносит он. — Уже по анамнезу здесь без всякого осмотра ясно, что паратонзиллярного абсцесса здесь и близко нету… Да разве на второй день он развивается? Худо-бедно лишь на десятый-пятнадцатый день проявляется, да и то порой махонький, — и вдруг, поправив на моей голове шапочку, он уже совсем мягко добавил: — Теперь понял?
Я растерялся. А он рассмеялся.
— Да брось ты грустить, с кем не бывает…
— Простите, но, по последним данным, в литературе описывались случаи, когда… — залепетал было я.
— Меня
Я стоял, и мне показалось, что и стены, и потолок, и даже медприборы — все смеются надо мной, что я спутал обычную лакунарную ангину с паратонзиллярный абсцессом, и все из-за того, что не учел сроки развития последнего.
Довел я больного до машины, а чтобы перед водителем не опростоволоситься, тихонько сказал ему, что нет мест в больнице.
И повез я больного обратно. Хорошо, спокойный он был, терпеливый, молча сидел в салоне, придерживая руками чемоданчик с вещами. И только одному мне понятна была в его глазах грусть.
Мать не удивилась, что он вернулся. Спокойно, посмотрев на меня, сказала:
— А я как чувствовала, что вы его обратно привезете.
Назначив амбулаторное лечение, я принялся успокаивать парня, говорить, что всякое случается у нашего брата врача. А он стал меня успокаивать, что после поездки стало ему лучше. Так мы мирно с ним и расстались.
Лор-врач, видно, крепко знал и понимал врачебную жизнь. Он не оставил в моем листке-направлении никакой записи, тем самым обезопасив меня на «Скорой» от неприятности, которая могла выйти из-за такого большого расхождения диагноза.
Зато после этого случая я больше не хвастался своими книжными познаниями, а слушал молча советы бывалых врачей.
Как опустошенно-горько бывает на душе, когда вдруг вызывают «Скорую» на смерть. Странная, конечно, ситуация, человек умирает, а требуется «Скорая помощь», и всего лишь для того, чтобы на вызывном бланке черкнуть причину смерти — необходимая формальность. Редко как угорелый мчишься на такой вызов.
Умер старичок, тихо, мирно, не жалуясь. И кажется, в доме все померкло. Из приоткрытого окна затаенно дует ветерок. И здесь же, у окна, на черной табуретке неподвижно сидит старушка. Больше в доме никого нет. Тишина в комнатах веселится. Все утихло, лишь ходики где-то тикают, напоминая, что жизнь все же теплится.
Осмотрев умершего и заполнив бумаги, я объясняю старушке, что теперь после моих записей следует обращаться к участковому врачу. А она в каком-то отчуждении вдруг говорит:
— Ох, и как же это он меня не пережил? Ведь я намного похуже его… Я и глухая, я и слепая… Да погляди ты, сыночек, сам на меня… Что я?.. Кожа да кости… — И, закрыв глаза рукою, она плачет. Нижняя ее губа, подрожав, опускается, и тогда из беззубого рта выбегает тоненькая, длинненькая слюнка.
Я успокаиваю ее. Говорю, что же, мол, теперь поделаешь, видно, такая судьба.
— Знаю, знаю, — шепчет она и, закусив губу, долго качает головой.
Мне пора уезжать. Но чтобы хоть как-нибудь облегчить ее страдание,
— Спасибо… спасибо… — благодарит она, и голова ее никнет.
И тогда вновь беспокойно стучат ходики. Но тишина безжалостно поедает и этот звук. В комнате становится еще темнее и еще холоднее.
Через час меня снова вызвали по этому же адресу. Я кинулся к диспетчерше:
— Может, вы ослышались?
— Нет, смерть, — ответила она. — Какая-то старушка.
Я приехал. Она сидела на стуле. Еще дышала… Но спасти ее не удалось. Ходики продолжали тикать, напоминая о моей предыдущей с ней встрече.
С помощью соседей мы положили ее рядом с мужем. Ее лицо, по-детски чему-то радуясь, было полно душевного покоя.
— Это надо же, взяли и вместе умерли, — произнес кто-то. — Видно, сильно друг друга любили.
Одиннадцатилетний мальчик проглотил большую рыбью кость. Он плачет, трясется. Даже при небольшом вдохе в четвертом межреберье возникает острая боль. Хоть самому плачь. Ведь рядом сердце. Срочно везу его и рентгенкабинет сделать снимок, чтобы уточнить позицию и расположение инородного тела. И вот снимок уже проявляется, и я, оставив мальчика в холле, бегу к рентгенолаборанту смотреть снимок. Пока я изучал снимок, мальчику кто-то дал хлебную корку. Он рад: ему свободно дышится и глотается. Кость освободила пищевод.
Мы стоим с рентгенолаборантом и смотрим на него.
— Черт возьми, кто дал тебе хлебную корку? А если бы порвался пищевод?.. А если бы сердце проткнулось?..
— Если… если… — хнычет мальчик. — Я ведь не лгу. Смотрите… — И он радостно стучит кулачками по четвертому межреберью.
Мы делаем контрольный снимок. Сердце не затронуто.
Привез в хирургическое отделение ребеночка с аппендицитом. Его мама, не обращая ни на кого внимания, Ласково поглаживает животик сына. А он, уже весь изревевшийся, задерживая дыхание, все всматривается и всматривается воспаленными глазками в потолок, изредко сипло попискивая и царапая остывшими ручонками клеенку на кушетке. Видно, боль сильная. И, наверное, поэтому он равнодушен и к вниманию матери, и ко всему на свете. Врача в приемном нет, и я поднимаюсь на второй этаж, где находится детская хирургия.
А вот и доктор. Он стоит, прислонившись боком к стенке. Почему так напряжен его взгляд и почему так бледны его губы?
Я тихонько вхожу в палату. Он молча кивает мне.
— Доктор, там у меня ребенок с аппендицитом…
— Знаю… — отвечает он, и мне кажется, что он не глядит в мою сторону.
В палате, кроме нас, у постели больного мальчика его мать. Я всматриваюсь в личико мальчика, и ужас охватывает меня. Да, это я привез его сюда месяц назад. И тогда у него только начинался заглоточный абсцесс. А теперь гнойное воспаление дошло до околосердечной сумки, и в такой степени, что у него изо рта тоненькой струйкой через микродренаж вытекает гной. Как он за это время посинел! Жиденький, постаревшей ручонкой берет с тумбочки, точно сигаретку, красный карандаш и, едва касаясь бумаги, что-то рисует… Детский хирург стоит как каменный, и мне трудно разобраться, что с ним происходит. Мне кажется, что его кто-то против его воли отшвырнул к стене.