Снег на Рождество
Шрифт:
«Тоже мне, врачи называются, долечили, — думаю я. А потом себя же осадил. — А может, и я, врач «Скорой», тоже виноват, долго разбирался на месте с диагнозом, рассуждая о том о сем… медленно вез, помню, была ночь, и я, и водитель, мы оба клевали носом».
Все, а теперь, видно, поздно… Даже мальчишка, наверное, сейчас понимает, что ничем мы, врачи, ему больше не поможем… А может, опасности болезни он и не осознает… Но ему, наверное, кажется, что его за какое-то зло взяли и засадили в эту палату. Мать выхватывает записку из его рук. И на ней почерком, улетающим
— Мама, мне девочка из соседней палаты сказала, что я могу скоро умереть… Она у врачей подслушала разговор… Но только ты, мама, не думай ничего…
Солнце заглянуло в палату. И яркий свет его, кажется, начал было отгонять грусть. Мальчик закрыл глаза ладошкой и продолжил:
— А ведь я, мама, не хочу умирать, пожить хочется. А еще я две книжки те, которые взял в библиотеке, так и не прочел. В больнице плохо читается…
Наконец, замолкнув, он смотрит на нас. В глазах ни сожаления, ни страха.
И солнце, выпорхнув из окна, куда-то умчалось, унеся с собой и крохотную веру.
В палате грустно. Каждая деталь и предмет ее постепенно окропляются темнотой.
— Доктор, — обращается вдруг мать к хирургу. — А можно, я его домой возьму?..
— Нет-нет, — решительно произнес тот. — Может, даже что-то и получится. Хотя, сами понимаете, болезнь особенная. — В его голосе нет надежды, одна забота. Больше он ничего ей не сказал. Покусал губы. Подошел к мальчику, пощупал раскаленный его лобик, поправил капельницу и, услужливо разгладив на его груди простынку, с сочувствием вымолвил: — Поспи…
Тот протянул ему навстречу свободную ручку, быстренько настиг большую пуговицу на его халате и, не отпуская хирурга от себя, вдруг заплакал.
— Ты чего? — кинулась к нему мать.
— Ничего, мама, ничего, — протяжно вымолвил он и выпустил из рук пуговку. И в ту же секунду его лицо сделалось таким виноватым, словно он что-то увидел неведомое ему раньше.
Я молча спускался за доктором по лестнице, которая вела в приемный покой. Шаги мои были вязкими, вялыми и даже какими-то тягучими. Чувствовалось, что стоит мне вот сейчас войти в приемный покой, как все начнут сторониться меня. Ну почему я не врач, а всего лишь какой-то перевозчик? Не исцелитель, а фиксатор, «постановщик» диагнозов. Перед глазами рот мальчика, худенький носик, желтоватый лобик… И его глаза… огромные, серые… На груди простынка, как и на всех. Беленькая и такая легонькая. Вот он дрожащей ручонкой стягивает ее с себя… Если бы все зависело от меня…
На предпоследней ступеньке я чуть было не упал…
Приехал на вызов к доктору, только начавшему самостоятельно работать. Комнатка, которая, ему выделена больницей, маленькая, холодная. Стекла в окне покрыты изморозью, и от этого кажется, что они затянулись беспросветной дымкой. Щелястый пол скрипел, и из подпола дуло. Он сидел у печки и подбрасывал в огонь дрова. Лицо его было полно тонкой и необыкновенной по чистоте, какая только бывает у настоящих докторов,
— Понимаете, я вызвал вас, чтобы вы осмотрели меня… Внутри что-то так хрипит… Не дай бог пневмония…
Прямо у печки, так как в комнатенке дуло, я прослушал его легкие. К счастью, его опасения не подтвердились, у него оказался бронхит.
Узнав, что я учился с ним в одном и том же городе, мы разговорились. Я начал расспрашивать его о планах, о житье-бытье.
Его пальтишко было старое, с проплешинами на рукавах. Такие пальто современная молодежь не носит.
Я спросил его:
— А что пальто такое, ты все же врач?
— Да еще беден, не купил…
— А родители?
— Родителей у меня нет…
— И куда направили?
— В село…
— И как же там больных лечите?
— Как нужно… — И он бросил на меня рассеянный взгляд. Лицо его вдруг нервно вытянулось.
— Вам надо отдохнуть. Вот вам больничный, — поспешно произнес я.
Точно изучая, он посмотрел на меня. И все та же доверчивость была на его лице. «Как жалок и беден этот доктор, — подумал я, — разве может он внушить к себе доверие больных?»
Больной доктор сидел на чурке, погруженный в свои мысли.
— Извините, но мне больничный не нужен. Если можно, конечно, дайте справку, да и то так, на всякий случай.
— Ведь вам по больничному заплатят… — пролепетал было я. Но он оборвал меня.
— Не знаю, как вы, — тихо произнес он, — но я, вы извините, конечно, может быть, я не прав, но самое сложное для меня сейчас — это получать зарплату за врачевание. Не могу. Третий месяц не могу эти деньги брать. Мне кажется, если брать деньги за врачевание, то это не врачевание.
Он говорил, а я слушал. В другой ситуации эти откровения молодого доктора казались бы мне милыми и забавными. Мол, чего только не придет в голову юному максималисту. Сейчас я слушал его и завидовал ему. Он, этот доктор, был намного выше и чище меня. Он даже в своем убогом быту находил радость и понимал ее. Он радовался своему святому долгу.
Он говорил, и лицо его оживало. Холодно и дымно было в его комнатенке. Но как много значила для меня эта встреча.
Он был прост на лицо. Небольшая борода. Исхудалая, изможденная грудь. Суковатые руки с редкостным узором жил нервно плясали, когда я помогал ему влезать в машину. Внешне он был опрятен. Вот только штаны мокрые, да под носом, словно у уличного мальчонки, светились две сопельки.
Водитель прикрыл нос ладошкой:
— Дед, тебе сколько лет?
— А сколько дашь? — спросил старик и застуженно, до слез закашлялся.
— Небось все девяносто? — фыркнул водитель. — Ну и запах же от тебя…
А старик, словно не расслышав его, подавив удушье, вытер мутные глаза, поправил на коленях сумку-вещмешок, замотал головой:
— Ай-ай-ай! И не стыдно тебе, сынок? Я ведь три войны оттяпал. Так что сам посуди, когда мне было время за самим собой смотреть? Ну, недосмотрел. Что же теперь.